Москва в очерках 40-х годов XIX века
Шрифт:
К счастью, рассуждения во вкусе Погодина и Шевырева не заполонили очерков Кокорева. Наблюдательность бытописателя-реалиста, бесхитростная простота, с которой он рисует быт и нравы московских ремесленников и мещан, отделяют его имя, как выразился Добролюбов, «от имен обычных вкладчиков “Москвитянина”, вместе с именами Островского, Писемского, Потехина».
Из этих имен – к ним необходимо добавить критика Аполлона Григорьева, поэта Л.A. Мея, этнографов П.И. Якушкина и С.В. Максимова, беллетриста Е.Э. Дрнянского и др. – составился в конце сороковых годов дружный кружок писателей, недавно выступивших в литературе. Был близок к этому кружку и Кокорев. Молодые писатели, «как планеты, кружащиеся вокруг своего солнца» [11] , группировались вокруг Островского. Отличительным признаком кружка была, по выражению А. Григорьева, «обновленная вера в грунт, почву, народ». Не связанные традициями славянофильства и западничества писатели, составлявшие «кружок Островского», «вырабатывали свое мировоззрение, сосредоточив свое исключительное внимание на народе, его песнях, преданиях, обрядах и пр. Тут
Нужно заметить, что старый и опытный журналист, каким был Погодин, привлек литературную молодежь в свой журнал не только из-за идейных соображений. Расчеты материальные в этом сближении играли не последнюю роль. Как издатель Погодин отлично понимал, что для материального успеха журнала необходимо влить «новые силы в одряхлевшую редакцию», привлечь молодых писателей, выступавших с новым словом. «Адски скупой» Погодин сумел извлечь немалые выгоды от сотрудничества с «молодой редакцией»: число подписчиков на журнал возрастало, но литературные гонорары, которые выплачивал прижимистый издатель, были самые ничтожные. Тем не менее «молодая редакция», полная горячей любви ко всему народному, дружно приступила к работе. Свежий весенний ветер зашелестел страницами старого, безнадежно реакционного «Москвитянина». Островский развертывал в своих комедиях широкие полотна из жизни купеческого Замоскворечья, Потехин, Стахович рисовали картины крестьянской жизни, Мельников-Печерский – быт раскольников. «Молодая редакция» радушно принимала в свою среду всех, кто любил народную жизнь, мог «доказать свои услуги какой-либо из отраслей народного искусства, той или иной – безразлично». К кружку примыкали беллетрист Писемский, писатель-этнограф И.И. Железнов, актеры: Пров Садовский, П.Ф. Горбунов, С.В. Васильев, художник П.М. Боклевский, скульптор Н.А. Рамазанов, композиторы и музыканты А.И. Дюбюк и Н.Г. Рубинштейн и, наконец, просто талантливые «русаки» – веселые и остроумные купцы, пересыпавшие свою речь прибаутками, певцы народных песен и «необыкновенные гитаристы». «Молодой, смелый, пьяный, но честный и блестящий дарованиями кружок» – так характеризовал его позднее в своих воспоминаниях Аполлон Григорьев, бывший вместе с Островским идейным руководителем и вдохновителем молодой редакции «Москвитянина». В этой атмосфере горячей любви ко всему народному и создавались лучшие очерки Кокорева.
Коренной москвич, бедняк-разночинец, гроши зарабатывавший литературной поденщиной, жил в замкнутом и тесном кругу столичной бедноты. «Этот круг, – пишет его биограф [13] , – был мучением и пищею его таланта». В своих скитаниях по московским улицам Кокорев любовно наблюдал труженическую, ремесленную жизнь бедноты, мелкого мещанства. Он любил вести разговоры с разносчиками, ремесленниками, этими представителями «мелкой промышленности», с людьми неопределенного положения, толкавшимися по базарам, с бойкими половыми-ярославцами, извозчиками, с дворниками и прочим людом, совсем не чиновным и не знатным; он входил во все подробности их трудовой жизни, на базарах вслушивался в живой говор, ловил речь образную и меткую, запоминал щедро рассыпаемые «крылатые слова» и свои наблюдения заносил в записную книжку. Из этих наблюдений и вырастали его очерки, которые со временем должны были составить задуманную им книгу о Москве. В набросках планов этой книги уличная народная жизнь, быт бедноты занимает главное место. Москва дворянская, львы на воротах, помещики, балы, театры – только фон, на котором должны были развернуться картины, как тогда говорили, «простонародной жизни». Кокорев порою готов был грустить над уходящей стариною, вытесняемой промышленным «железным» веком, и записывал: «Здания много вызывают воспоминаний, преданий, но грустно вспомнить их, видя искажения переделкою: вельможные палаты – в торговые лавки…» Но это между прочим, главное – другое: улицы, народ. В свои планы Кокорев заносил:
«Зима. Наступление. Обозы на колесах. Гололедица. 2 перемены в день. Снег – солнце нашей природы. Игра в снежки. Помещики. Фонари. Съезды. Сезон. – Пошли морозы. Ваньки исправляются (прежнее бедственное положение); похлопывают рукавицами. Пошли обозы. Заковываются льды. Коньки на Чистых прудах. Горы (montagnes а la russe). Жаровни перед лавками. Игра в коровки. Сбитень. Обледенелая борода. Снежные очки. Улицы топить (т.е. раскладывать костры)… Звездное небо, снег хрустит, мелькают огни в далекой синеве, песня извозчика… – Поденщики. Кулачные бои. Святочные вопросы, как зовут, гаданье, ряженые. Елка в Охотном ряду: «У нас даром некуда девать, а господа деньги дают…»
«Святая. Звон. Яйца. Пасхи. Куличи. Телята. Гулянья. Христосование богача с нищим. Качели в предместьях. Бульвары сухи. Прогулка. Красная горка. Песни невест. 1 мая.
«Хороводы по домам, шарманка, волынка. Обезьяны… У господских ворот лакеи с балалайкою, гармонею…» [14]
Эти беглые и схематические наброски должны были развернуться в ряд красочных картин, зазвучать живой речью и составить целостную книгу о Москве. В бумагах Кокорева был найден перечень очерков и повестей, которые, вероятно, и должны были составить задуманную им книгу. Перечень этот следует привести полностью:
«Свадьба в Москве. Путешествие по трактирам. Слово и дело. Московские улицы зимою, весною, летом и осенью. Петушиный бой. – Трутень и талан. – Марьина роща (повесть). – Барышня. – Магазин, лавка и шкаф. – Прощеный день, птичка. – Очерки Замоскворечья. – Наборщик. – Светлые дни в Москве. Вербная суббота.- Ночь в Кремле. – Казовая промышленность. – Победная голова. – Буцочник. – Сиротинка. – Слуга всем.- Разносчик. – Аннушка. – Егорушка. – Наташа (рассказ). – Маленький человек. – Загородные гулянья (окрестности Москвы: Петровский парк, Архангельское. – Радуница, 1 мая, Троицын день, Кунцево, Кузьминки, Бутырки).- Травля и бои. – Монастыри (во время крестных ходов). – Гостиный двор. – Гостиницы и подворья. – Кладбища».
По одному перечню этих заглавии можно судить о том широком замысле, который Кокорев намеревался осуществить: в ряде очерков, рассказов и повестей представить все многообразие московской жизни. В одном из набросков он записал: «Город – книга: в ней можно добавлять страницы, но нельзя ни одной вырвать. Почтение к старине».
Кокорев умер, не успев осуществить свой замысел. Его очерки и рассказы – разрозненные страницы задуманной им книги о Москве. И если нет в них исчерпывающей широкой картины всего круговорота московской жизни, какую он хотел представить, то в целом ряде отдельных реалистических картин, жанровых сцен, типичных портретов, этнографически точно и вместе с тем художественно изображены люди и быт тех социальных пластов, с которыми он, бедняк-разночинец, был связан крепкими нитями. «Его рассказы и очерки, – как писал о нем Добролюбов, – выливались из души лирическим потоком… О каждом бедном ваньке, о кулаке, мастеровом он рассказывал с таким кротким и теплым чувством, как будто говорил о своем родном брате». Эта теплота чувства и робкая всепрощающая улыбка, с которой Кокорев рассказывал о трудовой жизни бедняков, ни разу не прорвались в нем законным чувством гневного протеста против их горькой участи. «Ни отчаянного стона, ни могучего проклятия, ли желчной, кроваво-оскорбляющей иронии – ни разу не вылетело из этого нежного, терпеливого сердца… Покорно склонился он перед своей судьбой и искание лучшего только и выразилось у него в этой скорбной – иногда и фальшивой, но всегда берущей за сердце – песне о жалкой бедности». То почтение к старине, о котором Кокорев упоминает в одном из своих набросков, заставляло его покорно склоняться не только перед стариной Москвы с ее легендами, преданиями и песнями, но и перед патриархальностью косного быта, учившего покорности судьбе: ты маленький человек – будь доволен малым.
Лучшим и наиболее зрелым из того, что написано Кокоревым, является его повесть «Саввушка». Он сам называл ее «задушевным своим произведением».
Эта грустная, согретая мягким юмором история жизни московского портного-бедняка, как верно заметил П.В. Анненков, вполне выражает Кокорева, «не успевшего сделать всего, что он мог сделать» [15] . Эта повесть, в сущности, широкоразвернутый «физиологический» очерк из жизни московских ремесленников сороковых годов. Быт и нравы московской окраины, маленьких мещанских домиков, населенных беднотой, картины уличной жизни, народных гуляний и кабаков изображены и нем рукою бесхитростного художника. «Не будь повесть испорчена некоторой сентиментальностью, – писал Ап. Григорьев, – сохрани в ней автор более ровности тона и колорита, но дай в ней места некоторым утрированным положениям, она принадлежала бы к числу замечательнейших явлений литературы 1852 г.» [16] Но сентиментальность, идиллия, которую как недостаток отметил критик, была основным свойством скромного и покорного перед судьбою Кокорева. «Идиллия у него, – как хорошо сказал Анненков, – есть дело сердца, и он сам верит в нее» [17] . Повесть о жизни Саввушки была последним произведением Кокорева, его последней «песней о бедности».
Напряженный, скудно оплачиваемый труд литературного поденщика истощал его силы, убивал здоровье. «Люди промышленные пользовались его страстью к литературе и крайностью положения», – так писал, явно намекая на скаредность Погодина, один из московских литераторов [18] . Чтобы обеспечить существование больного старика отца, матери и неудачника брата, Кокорев должен был работать не покладая рук и «работал чаще по заказу, чем по вдохновению», а между тем жил с семьей в лютой бедности. Он никогда не жаловался на свой горький жребий, но по исконному русскому обычаю горе свое заливал вином [19] .
В июне 1853 г. Кокорев заболел тифом. Его свезли в Екатерининскую больницу. Слабый, истощенный организм его не мог бороться с болезнью. В воскресенье 14 июня в 8 часов вечера он умер. Умирая, в предсмертном бреду, говорил о неправильном взгляде литературы на жизнь (цит. статья Дементьева).
Теща М.П. Погодина, который в это время был за границей, выдала на похороны бескорыстного сотрудника «Москвитянина» восемнадцать рублей.
Похоронили И.Т. Кокорева на Лазаревском кладбище, так элегически описанном им в «Саввушке».