Москва в очерках 40-х годов XIX века
Шрифт:
Проходя мимо какого-нибудь барского дома в Москве, по людям вы всегда узнаете, когда барин уехал в гости или ненадолго в деревню; тогда обыкновенно у крыльца праздный человек бренчит на гитаре или балалайке, горничная девушка в черном переднике с кармашками и сеточкою на голове грызет орешки и смеется над комплиментами другого лакея-меломана, который, делая ей глазки, поет с присвистом под музыку своего товарища какую-то смешную и не совсем скромную песню. Вечером мальчики, одетые казачками, возятся у ворот, таская друг друга за волосы; на дворе большие лакеи и кучер в поддевке стоят кучкою и скалят зубы или играют в орлянку; поваренки ездят верхом друг на друге, девушки, одетые с большим старанием, резвятся в горелки, пищат и хохочут, как обыкновенно хохочут горничные, не от чего-либо смешного, а от радости, что господа уехали.
В каждом сословии есть непременно свой любимый предмет для разговора: приказный толкует о делах даже и тогда, когда ему в глаза лезут мальчики; армейский капитан строит комплименты барышне, а сам так и норовит сказать что-нибудь о своем полковнике; отъявленный франт умеет всякий разговор окончить суждением о каком-нибудь модном фраке или плаще; игрок, довольно молчаливый в обществе, всегда красноречив, когда говорит об игре; праздный волокита ни о чем больше не бредит, как о своих часто сомнительных победах; помещик толкует об урожае; мнимый аристократ – о политике, брюзгливая старуха всегда сплетничает, запоздалая невеста всех злословит, доктор с женою толкует о практике; мелкий писатель порет дичь (нелепость, вздор, чепуху) о литературе, стараясь обратить разговор на свое пустое сочинение; дамы и девушки всех возможных кругов, смотря по обстоятельствам, говорят о политике и о науке, о театре и о бале, о музыке и о погоде, о башмаках и о мужчинах, нередко об их носах и даже панталонах – словом, в обществе бывает редкость, когда столкнутся несколько человек и примут общее, нелицемерное участие в разговоре, потому что каждого и каждую занимают совершенно разные предметы; но общество господских людей лишено этого неудобства: у них у всех один общий, любимый разговор о своих господах.
Когда люди между собою знакомятся, то они не тратят время по-пустому в беседах о погоде, напротив, спешат узнать друг от друга, хороши или худы у них господа. По разумению московского лакея, барин его бывает добрым господином, когда он, видя усердную службу, любит своего слугу, награждает за верность и не преследует за какую-нибудь маленькую вину, как существо, которое будто не должно иметь никаких слабостей; когда он его колотит по скулам за всякую безделицу от того только, что возвратился сердитым из клуба, где продулся в пух, или поссорился с актрисою, у которой неожиданно застал незнакомых ему гостей. Горничная любит своего барина, когда он не таскает ее за косы, не ломает ей гребенок и не бьет понапрасну за то только, что девушка красивее своей госпожи и барин иногда за нею шибко приволакивает. Она обыкновенно называет барыню ангелом, когда удачно справляет ее маленькие комиссии и имеет общие с нею секреты от барина. Человек говорит худо о своем господине, когда помещик не понимает верной службы, и что бы слуга ни сделал доброго, он все смотрит на него как на Хамово семя, когда барин плохо кормит лакея и только что не говорит: ты хоть воруй кур у соседа, а не смей просить у меня харчей и обуви. Слуга особенно ругает такого барина, который под веселый час шутит слишком фимильярно с человеком, а потом вдруг задаст ему такую таску без всякой причины; иногда же человек не любит барина за то, что он ему не позволяет воровать, наряжаться в господское платье, ходить в кабак и в распивочную лавку, где часто собирается очень приятное общество для московского слуги.
Горничная обыкновенно называет свою барыню ехидною, когда та придирается к ней за всякие пустяки, не пускает гулять в праздники, злится, что у девушки хорошенькая талия, слишком полная грудь, и запрещает носить такую прическу, которая нравится горничной, когда злая барыня из одного каприза не выдает ее замуж за лакея-меломана и когда коварная помещица, разлучая нежно любящие сердца, между тем беспрестанно подсматривает за ними и чуть заметит какие-нибудь шуры-муры, то как раз меломана упечет в солдаты, а девушку острижет и отдаст замуж за деревенского мужика. Чем лакей образованнее, тем сильнее ненавидит ливрею, объявляющую всем и каждому, что он не что иное, как человек. Он обыкновенно старается занять такую должность, которая бы давала возможность ходить без галунов; нередко лакей чуть не плачет, когда по фантазии московского щеголя ему приходится носить какие-нибудь малиновые панталоны с золотою лампасою; в это время он обыкновенно подвергается насмешкам горничных и задорных мальчиков, которые его при всяком удобном случае называют холуем.
В Охотном ряду есть трактир, куда по ранним утрам стекаются толпы поваров и господских людей разного рода. Причина тому следующая: всякий мясник или продавец овощей спешит задобрить управителя или повара, покупающих у него провизию, и для этого, в особенности при расплате, считает непременною обязанностью их порядочно угостить; в этот же трактир уходят обыкновенно лакеи с шубами своих господ в то время, когда они блистают в театре или в зале Благородного собрания. Тут иногда, при обильном распивании чаев, поглощении блинов, рассказывают люди друг другу о домашней жизни богатых и бедных своих господ и, как говорится, порядочно их судачат; много открывается здесь тайн из частной жизни праздного, дельца, ученого, игрока, красавицы, безобразной, вельможи, маленького человека, и поневоле подивишься безрассудству людей, часто вверяющих случаю честь и спокойствие своего семейства, полагаясь на скромность болтливой горничной или неуклюжего лакея, думая, что маленькие тайны их умирают вместе с их маленькими преступлениями.
Воровство, пьянство, пороки вообще
В Москве, где зоркое око правительства блюдет неусыпно за сохранением прав личности и собственности каждого гражданина, вы редко слышите о важных преступлениях. Убийство здесь почти неслыханно, грабежи редки и почти невозможны; но как при таком огромном населении Москвы трудно, чтоб не было людей порочных, то из числа всех преступлений всего чаще представляются воровство и пьянство. Главные побудительные причины воровства – страсть к приобретению и нужда, пьяница ремесленник сперва пропивает свои деньги, потом одежду и, наконец, ворует.
Нельзя не упомянуть, с каким рвением полиция открывает преступника, и почти нет примера, чтоб воровство, какое бы то ни было, большое или малое, осталось необнаруженным; деятельность и бдительность полиции в этом случае неимоверны; мелкие исполнители ее власти имеют какое-то чутье к поличному, и вор не успеет еще спрятать и сбыть похищенного, как уже оно бывает отнято у него рукой правосудия. Сколько, с одной стороны, воровство преследуется, столько, с другой, порок изощряется в выдумках на незаконное приобретение. Мелкие воры, или так называемые карманники, составляют в Москве между собою так называемую компанию и помогают друг другу по знакомству, единственно из-за одолжения, не требуя части из добычи, но только равномерной услуги при случае. Таким образом, очень часто где-нибудь на перекрестке или на площади, притворяясь пьяными, они заводят между собою ссору, а иногда маленькую драку; в пять минут их окружает толпа праздных зевак и, пока ожидают прибытия городового, ссорящиеся помирятся и разойдутся. Между тем любопытные прозевали, кто носовой платок, кто табакерку, а иногда часы и кошелек. Бывает, что мошенник, пойманный и уличенный в воровстве, успевает скрыться от наказания при помощи своих товарищей, которые обыкновенно в это время в виду народа бьют вора и, постепенно окружив его, отнимают таким образом у толпы; потом, показывая себя ожесточенными мстителями воровства, они принимают на себя обязанность отвести вора в будку и, отойдя с ним на несколько шагов, дают ему свободу. Вообще, воровство производится карманниками в тесноте; часто капюшон щеголя, отрезанный наскоро негодяем, продается на толкучем рынке и идет на фуражки; шаль богомольной купчихи лишается своего лучшего украшения – углового букета, который мошенник за бесценок уступает знакомой купчихе или отдает даром в полпивной красавице в кубовом платочке. Иногда при неудаче в воровстве мошенники поднимаются на хитрость; они сочиняют фальшивую тревогу, крича жалобным, разрывающим душу голосом: батюшки, держите, держите, обокрали, ограбили! Со слезами уверяет иной, что у него похитили платок с завязанными в нем деньгами, которые он приобрел в кровавом поту для уплаты податей или оброка.
Притворяющийся падает в ноги и вынуждает часто оказывать ему пособие; отойдя же несколько шагов, радостно смеется он над легковерным благотворителем, делит деньги с товарищами и скрывается в харчевню, где обыкновенно их все пропивает. Вообще пьянство и остальные пороки существуют более между людьми, живущими на фабриках и между мастеровыми, слабо управляемыми своими хозяевами. Эта жизнь бывает источником появления между ними разных болезней.
Климат, болезни
Климат в Москве умеренный. Зимние морозы достигают до 30°, но продолжаются недолго; редко летние жары превышают 28°, осень преимущественно бывает сухая и здоровая, весна – почти всегда непостоянна, но редко сопряжена с какими-нибудь поветриями и болезнями. Грозы в течение лета не свирепствуют, среднее число их в году 11. Почти всегда благорастворенный воздух, исключая несколько удушливых дней во время лета, причиною весьма малой смертности в Москве; среднее число умирающих в день – 15 человек. Главные, господствующие болезни в Москве: горячка, чахотка, апоплексия, паралич, подагра, водяная, сухотка, цынготная, зубная, насморк, глазная, кашель, обыкновенные простудные припадки, ревматизм, коклюш, золотуха, геморрой, скарлатина, корь, оспа, лишаи, ломота и сифилитическая. Болезни развиваются преимущественно в низшем классе, между ремесленниками и фабричными; распространению их способствуют безнравственность, неопрятность и часто невозможность лечиться за недостатком средств; к тому же невежды, скрывая первоначальное появление недуга от нерадения, дают ему развиться в высшей степени, предаваясь обычной неумеренности в питье и пище. Когда же они достигают до совершенного изнеможения, то по невежеству не прибегают к докторам, а лечатся у каких-то баб, мужиков и отставных фельдшеров, которые, так сказать, замазывают наружные признаки болезни, давая ей полный разгул в больном теле; спустя некоторое время она и открывается в нем еще с большею силою; тогда только больные обращаются к совету доктора, но в это время часто исцеление уже невозможно. Впрочем, люди, не имеющие права лечить медицинскими средствами, строго преследуются медицинскою полицией, а хозяевам и содержателям фабрик строго внушается иметь неослабный надзор за поведением и опрятностью фабричных, как за двумя главными источниками их здоровья.
Лекари
Яне буду распространяться здесь о доблестных сановниках, оказывающих великие пользы науке и страждущему человечеству. Зачем хвалить мужей добра и славы; кому неизвестно, что каждый день жизни их знаменуется благотворением ближнему. Они среди трудных забот своих в больницах, призирающих убогих страдальцев, и в смрадной хижине умирающего бедняка спешат подать благодетельную руку помощи несчастному и отдалить это страшное для человека расставание души с телом; они облегчают тяжкие страдания вдовицы и изувеченного воина, первые приближаются к зараженному язвами и дыханием губительной эпидемии. Своими глазами видели мы этих знаменитых сановников, с самоотвержением спешивших на помощь к гибнувшим собратам, смело ратоборствовали они против грозного недуга, исторгая из объятий смерти отца семейства, оставлявшего по себе безутешных людей, и врачуя тело больного, врачевали и его душу, удерживая неимущего от отчаяния и ропота своими священными благотворениями. Быв сами нежными отцами семейств, они забывали все, что им было так дорого на свете и, увлеченные сладостью благотворения, неустрашимо выходили на бой со смертью, не требуя ни мзды, ни благодарности, потому что в благородной душе их было лучшее для них воздаяние – добро, ими сделанное, и радостное чувство его сознания. Но перейдемте от людей необыкновенных – добродетельных, богатых не мелочною, торговою славою, а великою, светлою славою христианина-благотворителя, к людям обыкновенным, каких большая часть нас грешных, явившихся на короткое время погулять по Божьему миру полюбоваться его звездным небом, посмотреть на птиц, летающих по воздуху, покушать и употребить в свою пользу различных животных и, наконец, познакомиться с подобными себе, с теми, которых мы застали уже здесь, явившимися для того только, чтоб принять нас и угостить, и с теми, которые пришли сюда после нас единственно за тем, чтоб в свою очередь проводить по-приятельски домой, на нашу скромную, не совсем просторную, но спокойную квартиру, куда кто-нибудь из нас каждый день отправляется нехотя; где мы живем уже дружно, не ссоримся, не плачем, не кричим, как это часто делаем здесь совершенно по-пустому, а, разрушаясь в ничтожество, гордо лежим на своих холодных постелях, без желаний, без страстей, уже не гоняясь, как угорелые, за обманчивыми призраками счастья. Перейдемте, говорю, к мельчайшим лекарям, которых слава еще не начиналась и, может быть, никогда не начнется; к людям, составляющим одну неприметную песчинку Божьего создания, получившим в удел одну скромную неизвестность; к людям, которые, предохраняя нас от смерти, наконец умрут и сами, не оставя по себе следа существования, как не оставляет по себе никакого следа струя в канаве, проведенная во время проливного дождя палочкою праздного мальчика. Знаете ли, что теперешний вольнопрактикующий лекарь в Москве и тот, которого вы знавали лет двадцать пять назад, большая разница; старинный лекарь, тогда вас посещавший, одевался часто слишком некрасиво. Он ходил в узких, предосудительно коротких панталонах без ремешков; только слава, что на нем сидел фрак, застегнутый небрежно на одну пуговицу, но этот фрак был поношение всем фракам; у него была старая пуховая шляпа с обломанными краями, совсем без ворса, а зимою какой-то страшный картуз с большими ушами, голова не причесана, шея его обматывалась белою, поношенною косынкою с грубовышитыми уголками, на которых бывали искусственные и самородные дырочки; серебряные часы его походили на луковицу. Подходя к больному, он нередко без всякой церемонии брал его за обе скулы так, что тот невольно высовывал язык; щупая пульс, иногда так сильно жал руку пациента, что с больным делалось дурно; при малейшей сомнительности болезни он делал важную мину и говорил: гм, да, опасно! – не боясь нисколько огорчить больного. Прописывал такие гадости, в таких аллопатических приемах, что от его лекарства буровились все кишки; он гладил живот вам, щупал прочие части тела и потом без всяких околичностей лез с необмытыми руками в ваш рот, а прощаясь и получая за визит, обыкновенно раскланивался, приговаривая: Бог милостив, вот я вас почищу и все пройдет.