Мост бриллиантовых грез
Шрифт:
Нет, пожалуй, она не будет звонить сейчас Лорану. Потом позвонит. Не сегодня, так завтра. Еще успеется! Да куда он денется, в конце концов!
Она припала к Роману и с нетерпеливым смешком прошептала:
– Ну-ка, покажи мне, как там плавают в воде les petits poissons? Так же, как большие, или несколько иначе?
Ипподром Лонгшамп находился поблизости от Булонского леса, был в некотором роде его продолжением, и Эмма добиралась туда довольно долго: сначала на метро до станции «Лувр – Пале-Рояль», потом перешла на другую линию и ехала еще до «Порт Майо». Оттуда каждые четверть часа отправлялся автолайн до самого ипподрома. Автолайн этот был нарочно пущен для посетителей антикварного салона, однако нынче, в будний день, таковых было немного, и очередной автомобиль был почти пуст. Разумеется, Илларионова там не оказалось, он, конечно, приедет на своем пошлом серебристом «Порше». В автолайн, кроме Эммы, сели еще какой-то господин с собранными в куриную гузку губами, словно бы чем-то недовольный, и две женщины в одинаковых джинсах и одинаковых бежевых свитерах: одна – очаровательное создание лет двадцати восьми с грудным дитятею в «кенгуренке»; вторая – гораздо старше, но тоже еще очаровательная, подтянутая, спортивная, с лучистыми глазами. Она несла девочку лет трех, которая иногда начинала выкрикивать, к изумлению Эммы, по-русски:
– Мамаполина! Бабалена! Соня! Аня!
Женщины были, как Эмма поняла по обрывкам их разговоров, мать и дочь, а девочек, дочек одной и внучек другой, звали Анечка и Сонечка. Анечка безропотно спала в своем «кенгуренке», уткнувшись носиком в грудь Мамаполины, а Сонечка на руках Бабалены вертелась, капризничала и требовала:
– Кадила! Кадила!
Бабалена всю дорогу тихонько пела ей про голубой вагон, который бежит-качается, и про скорый поезд, который набирает ход. Поскольку это была песня из одного из бессмертных мультиков про Чебурашку и Крокодила Гену, загадочная «кадила» получила свое объяснение.
Ехать до ипподрома пришлось примерно четверть часа, и за это время «кадила» была исполнена раз двенадцать, никак не меньше. Сердитого господина этот моноконцерт довел до белого каления, а Эмму – до слез. Ну такие они были счастливые, эти мать с дочерью и маленькими девочками, такую радость доставлял им чудесный солнечный день – чуть ли не первый день, когда в воздухе отчетливо повеяло весной, – и прекрасный Булонский лес, который и впрямь был «словно тушью нарисован» на голубом листке небесного альбома, и болтовня друг с другом, и воркованье над Анечкой, и песенка, спетая Сонечке, и даже ее беспричинные капризы…
Эмма умирала от зависти. Вот удается же этой Бабалене быть красивой, и еще молодой, и яркой, и сияющей – такой, что ее скорее примешь за старшую сестру Мамаполины, чем за бабушку двух внучек, но при этом она твердо стоит на земле, она не гоняется за призраками, она благополучна, спокойна, в ней нет ни тени раздражения, ее не бьет нетерпеливая дрожь игрока, который поставил на карту все, что мог, и должен сейчас выиграть или проиграть, ей не мерещится в конце жизненного тоннеля некая осина, трясущая мелким листом, на которой качается веревочная петля, ибо всякого предателя непременно ждет возмездие на этом свете и на том…
Эмма завидовала этой Бабалене самой черной завистью всю дорогу до ипподрома. Но когда вышла из автолайна и направилась по дощатому помосту к белым шатрам, раскинутым посреди огромного зеленого поля, когда заслышала в вышине песню жаворонка, вдохнула непередаваемый, ни с чем не сравнимый запах свежескошенного сена, она вдруг спросила сама себя: ну чего ты дергаешься, подруга? Может, того света никакого и нет, и никого не ждет там всевышний судия с перечнем грехов, за которые непременно придется понести наказание. И вообще, почем ты знаешь, не исключено, что на эту Бабалену всего лишь надета маска счастья и благости, а на самом деле у нее сердце рвется на части, потому что она грезит о каком-нибудь недоумке, который ей в сыновья годится, и не знает, где он сейчас и с какой очередной юной красоткой направляется в постель. Воистину, у каждого в шкафу свой скелет, а от любви, как и от смерти, никто не застрахован!
Фанни ушла вчера от нее поздно, и Эмма не поехала на Оберкампф, а решила остаться ночевать на своей конспиративной явке на рю де Прованс. И горько об этом пожалела: всю ночь на респектабельной улице буянили какие-то перепившиеся поляки из близлежащего отеля, орали, пели, а урезонить их было некому. Французская полиция, как известно, бдительна только при свете дня. Днем на каждого парижанина приходится, кажется, по несколько полисье, как пеших, так и посаженных на велосипеды, автомобили или поставленных на роликовые коньки, ну а ночью – гори все огнем, однако полиции не дождешься!
Хотя нет, насчет «гори огнем» – это неправильное выражение. Парижские пожарные – самые мобильные и отзывчивые пожарные в мире. При внезапных родах люди частенько звонят не в «Скорую», которая может приехать очень даже не скоро, а именно к саперам-помпье (пожарным, стало быть), которые являются мгновенно.
Может быть, нужно было вызвать вчера их, чтобы утихомирили поляков? Жаль, никто не додумался…
Впрочем, не только из-за буйства братьев-славян Эмма почти не спала ночь. Ей снился Валерий Константинов – такой, каким он был, когда решил уйти от нее. Сцена, которую он ей устроил, снилась. И все те кошмарные оскорбления, которыми он ее осыпал на прощание, тоже. Потом-то они снова помирились и решили если не жить вместе, то хотя бы остаться друзьями, сохранить цивилизованные отношения. Эмма знала, что Валерию будет трудно без нее, без ее поддержки, ума, способности к неожиданным решениям, которые и помогали худо-бедно выживать его фирме. Он-то все хуже себя чувствовал – шизофрения, которая начала у него развиваться после находки бриллиантов, одолевала. Константинов нипочем не хотел лечиться, и Эмма боялась, что во время обострения приступа он может что-нибудь сделать… да ладно бы только с собой, главное – с бриллиантами, которые были смыслом существования всей «семьи», включавшей обеих жен Валерия и сына. Они ведь тогда еще не знали, где он их прячет! И имели все основания опасаться, что никогда этого не узнают. Галина пыталась выводить Константинова из обострений сама, она ведь знала, как это делается, не раз делала это в больнице. На какое-то время у Валерия наступало просветление – он становился добр, приветлив, заботлив. Но потом черная меланхолия, мизантропия и ненависть к самым близким людям, а прежде всего – к сыну, снова завладевали им…
Вырвавшись уже под утро из очередного кошмара (надо же, что приснилось: Галина делает Валерию внутривенные инъекции, а Эмма и Роман помогают удерживать его бьющееся в безумии тело), она решила больше не спать. Она ждала звонка от Романа и дождалась-таки. И как только Эмма услышала его голос, как весь тот план, который они вчера так тщательно продумали с Фанни, – скандальный план «захвата» Лорана, Андрея Илларионова, – показался ей наивным, никчемным и обреченным на провал. Какая, к чертям, Людмила Дементьева! Она ничего не значила для Илларионова ни в жизни, ни в смерти. Не на это нужно делать ставку! В голове тотчас высветился другой план: рискованный, опасный, дерзкий… У Эммы даже снова мурашки по телу побежали от восторга, когда она представила себе, как это может быть! И если получится… если все получится, она наконец примирится сама с собой и обретет свободу от всех своих обязательств. Отдаст все долги и получит… то, что другие должны ей.
Роман не мог много говорить, он ведь звонил от Катрин, и Эмма тоже спешила. Они кое-как обменялись новостями и простились, Эмма даже не успела напомнить, чтобы он непременно уничтожил в портабле всякое напоминание об этом звонке, чтобы Катрин ничего не заподозрила. Ну да, наверное, до этого он способен додуматься и сам!
Поглядевшись в крошечное косое зеркало над раковиной при свете тусклой лампочки, которая освещала комнатку-конуру, Эмма даже зажмурилась. Случалось ей выглядеть плохо, но сегодня – что-то особенное! Нет, не в свою постель повезет ее Андрей Илларионов, а в приют для престарелых психопаток. Там ей самое место!
С этой тягостной, уничижительной мыслью она прилегла «еще на минуточку» и только каким-то чудом открыла глаза в час дня. На сборы и моральную подготовку у нее оставалось всего ничего.
Она всегда с удовольствием ловила свое отражение в зеркальных витринах, благо в Париже почти все витрины – зеркальные (вот благодать-то для женщин!), однако сегодня, пока спешила в метро, Эмма старалась в них не заглядывать. И только под голубым небом Лонгшамп, только под пение жаворонка избавилась наконец от страха перед будущим.