Мост бриллиантовых грез
Шрифт:
– К вам я не поеду, – глухо сказал Эмма. – Я видела ваш дом. Мне там не место.
– Это еще почему? – вскинул брови Илларионов.
– Не того поля ягода. Не впишусь в интерьер. Вот эта ваша… рыжая… это да!
– О, так вы и адрес знаете, и Катрин видели? – Илларионов покачал головой. – Далеко забрались. Кстати, Катрин уверяет, будто волосы у нее золотистые. Хотя, пожалуй, она и в самом деле рыжая. Даже вульгарно-рыжая. Как я раньше не замечал? Но зря вы считаете, что не вписались бы в мой интерьер. Хотя как угодно, мое дело предложить, ваше дело отказаться. Тогда едем к вам? Какой адрес?
– Адрес мой рю де Прованс, дом три, – резко мотнула головой Эмма. – Но туда мы тоже не поедем, потому что вы не впишетесь в мой интерьер. О Господи!
Все, сил больше нет! Кураж, который поддерживал ее так долго, внезапно иссяк. Шарик сдулся. На смену напряжению пришла слабость, да такая, что Эмма едва могла дышать. Она устала. Она так устала! Нельзя столько кофе хлестать, чтобы поддерживать себя в тонусе. От кофе у нее отекают веки, и вообще… вообще…
Она заломила руки.
– Слушайте, да не мучайтесь вы так, – тихо сказал Илларионов. – Ну позвоните этому вашему придурку, спросите, как он там, и если в самом деле начались проблемы, я вмешаюсь немедленно, пошлю своего адвоката, в конце концов. Ну, хотите?
– У меня нет мобильника, – стыдливо отводя глаза, прошептала Эмма. – У нас с сыном один на двоих…
– Возьмите мой.
Илларионов протянул Эмме что-то сверкающее, серебристое, немыслимое. Как раз в стиле его «Порше»!
Эмма покачала головой. У нее вообще-то был мобильник, но она не могла позвонить Роману, потому что этот «придурок», как правильно сказал Илларионов, до сих пор не удосужился купить себе телефон взамен того, который так картинно оставил у Фанни.
– Я не могу ему позвонить. А вдруг его сейчас допрашивают? Его, конечно, обыскали, отняли портабль. Звонок… определится номер, они могут выйти на вас. Это покажется подозрительным.
– Неужели? – вскинул брови Илларионов. – Но ведь ваш сын, согласно легенде, мой бодигард. Что ж подозрительного можно усмотреть в звонке работодателя собственному служивому?
Да, и впрямь… Подозрительно не звонить – подозрительно возражать. Что же придумать?
– Да, – пробормотала Эмма. – Вы правы. Я позвоню. Нет, лучше вы, я не знаю этой модели. Еще нажму что-нибудь не так, сломаю, потом в жизни не расплачусь… Набирайте… – И она стала диктовать цифры.
Илларионов притормозил у обочины, набрал номер. Вдруг в салоне раздался перелив звонков. Эмма минуту сидела неподвижно, потом всплеснула руками и сунулась в карман. Выхватила звенящий телефон.
– Боже мой… Я забыла отдать ему мобильник!
– Террористы хреновы! – проворчал Илларионов. – Софьи Перовские! Кибальчичи! Гриневицкие, не побоюсь этого слова! Но у тех хоть наблюдатели на каждом углу стояли, и, когда его императорское величество Александр Николаевич на развод караула ехал, они хоть отмашку друг другу давали… А вы себя даже средствами связи не обеспечили! Да что ж я вам такого сделал, чем так раздосадовал, что вы на меня охоту устроили – против танка мальчишку с рогаткой выпустили?!
А у Эммы под его ворчание перед внутренним взором возникло лицо Романа… Его глаза… Ах, какими безумными они были после того, как он узнал, сколь дорого им обошелся припадок его благородства в той злосчастной маршрутке! Константинов мертв, тайник пропал! Роман был одержим желанием найти Илларионова, найти бриллианты. Строго говоря, именно он вдохновил Эмму ввязаться во все это, она, пожалуй, предпочла бы махнуть на все рукой. Ну а потом пошло одно цепляться за другое, она сама увлеклась, и события покатились, как снежный ком с горы… Нет, не снежный ком – ком мучений, взаимного предательства, измен, лжи… ком грязи. И в этой грязи уже стало не различить того света, которым были озарены их отношения раньше…
Эмма всегда уговаривала себя – не думать, не терзаться зря… что сделано, то сделано… что было, то прошло. Но тут вдруг не смогла справиться с собой. Ну что она, железная, что ли?! Роман уверен, что железная, что она все может выдержать, но это не так!
Рыдания до того сдавили горло Эммы, что она несколько мгновений не могла дышать, но вот они прорвались глухими, мучительными стонами, а из глаз хлынули слезы. Она откинулась на спинку сиденья, заломила руки и зашлась в такой истерике, что почти лишилась сознания, почти перестала отдавать себе отчет, где находится, кто рядом с ней. Эмма говорила, что-то рассказывала, пыталась что-то объяснить Илларионову, однако внутри ее по-прежнему работал какой-то сторож, какой-то часовой глубин ее сознания, тайников ее души. Работал – напоминал исподволь: «Стоп! Об этом – молчи! О главном – молчи! Будь осторожна! Ты одна в этом мире! Ты на этой войне одна, ты и артиллерия, и пехота, и авиация, и кавалерия, ты – сразу на всех фронтах, и тылов у тебя никаких!» И оттого слезы у нее лились еще обильней. И мало, мало утешала мысль, что эту войну она развязала сама, для собственного удовольствия.
Что посеешь, то и пожнешь.
– Вы в порядке, мсье? – спросил охранник, помогая Роману подняться.
Он смотрел безумными глазами. Черт… показалось, ему руки выкручивают, а его просто втроем поднимают. Поддерживают. Ну, наверное, как только убедятся, что он способен держаться на ногах самостоятельно, сейчас же скрутят, потащат, и придется ему в очередной раз проверять, срабатывают ли тонко придуманные Эммой способы отбрехаться.
– Тот мсье, что уходил с дамой, что-то забыл, поэтому вы так поспешили следом?
Роман зыркнул недоверчиво. Издеваются?
Нет, глаза дружелюбные, чистые-чистые!
Мсье, который уходил с дамой, это Илларионов, который уходил с Эммой. Вернее, которого уводила Эмма! Она приказала Роману в случае чего говорить, будто ему почудилось, что даму тащат в автомобиль силком, а он, типа, решил вступиться, благородный герой.
Это она никак про ту нижегородскую маршрутку забыть не может. Как будто он и сам сто, нет, тысячу раз не проклял себя за ту дурь! Вот, верно говорят: не делай людям добра, не наживешь себе зла.
– Мне показалось… – деревянным голосом начал Роман, от волнения позабыв половину французских слов, которые знал. Оно и понятно – в последние дни и ночи употреблял их очень ограниченное количество, в основном пыхтел да стонал в постели Катрин, а это на любом языке звучит одинаково. – Мне показалось…
Он осекся, глядя на черный короткий, складной зонт, который сжимал в руках. Этот зонт с надписью «Bienvenus а Paris!» («Добро пожаловать в Париж!») он сегодня утром, идя, так сказать, на дело, купил в сувенирной лавочке неподалеку от дома Катрин. Ну да, никакого пистолета у него не было. Откуда бы его взять? Да и если попадешься с пистолетом под проверку документов – это верная гибель, всему конец! В два счета выкинут из страны и никогда больше не впустят, а ведь их с Эммой безнадежное предприятие (это у нее черный юмор такой, у Эммы: «Выпьем за успех нашего безнадежного предприятия!») еще далеко от успешного завершения. То есть кое-что, конечно, сделано, но слишком мало. Хотя, может быть, Эмма, как всегда, права, и сегодня они совершили очень большой шаг вперед, а то и гигантский скачок. Ладно, там посмотрим, так ли это.