Мост бриллиантовых грез
Шрифт:
Не смешно.
Да, наверх идти не стоит. Надо идти к метро да ехать к Катрин – успокоить ее и продолжать исполнять свою роль. А ночью, может быть, удастся связаться с Эммой и узнать, каким образом Илларионов оказался ее гостем.
Сто-оп… Гостем?
А что, если Эмма, придумывая оправдательную легенду для Романа (мол, ему померещилось, будто хозяин серебряного «Порше» насильно увозит даму), нечаянно предсказала собственное будущее? Вдруг Илларионов и впрямь увез ее насильно, притащил сюда, вызнав этот адрес неведомо как, может быть, побоями? Может, он сейчас там, наверху, избивает Эмму, требуя правды о покушении, сведений о парне, который маячил в салоне с таким угрожающим видом…
При одной только мысли о том, что Эмме грозит опасность, Роман мигом забыл обо всем на свете и кинулся через дорогу. Но только начал набирать код, как дверь отворилась и перед ним предстала грандиозная женская фигура, при виде которой у Романа в сознании почему-то всегда возникал образ некоего чердака, слабо пронизанного светом, проникающим из прохудившейся крыши. Чердак этот уставлен тяжелыми шкафами, сундуками и кофрами, а из них доносится слабый, чуточку приторный запах плесени и пыли, потому что они плотно набиты старой-престарой одеждой: фраками и тяжелыми многоярусными юбками, шелковыми туфельками и кринолинами, какими-нибудь облезлыми эгретками и шелковыми шемизетками с буфами на плечах, пожелтевшими брабантскими кружевами, с которых уже давно осыпалась золотистая пыль, как в любимом стихотворении любимого Романом Гумилева… Словом, перед Романом возникла дама с пятого этажа, бывшая графиня.
– Бонжур, мадам! – торопливо проговорил он, невольно улыбаясь этим воспоминаниям, пытаясь проскочить мимо соседки. Однако она стояла, монументальная, как один из его воображаемых сундуков, шкафов или кофров, неколебимо.
– Бонжур, молодой человек, – процедила графиня. – Как поживаете?
Роман даже запнулся от изумления. Впервые за эти два месяца, что они с Эммой сняли комнатку под крышей, сановная дама удостоила его чем-то большим, чем высокомерный кивок и величественное молчание!
– Все в порядке, спасибо. А вы? – машинально проговорил он, не оставляя попыток ввинтиться в щелочку между дамой и стеной. Однако туда могла поместиться разве что тень бесплотная, а Роман тенью отнюдь не был.
– Все великолепно, благодарю вас. А как здоровье вашей маман? – повергла его своей разговорчивостью в очередной припадок изумления графиня.
– Спасибо, с ней тоже все великолепно, – наконец-то смог выговорить Роман, смирившись с неизбежностью светского разговора. Эта графиня – как та злобная Дева Сфинкс из сказки, которую ему рассказывала Эмма, не пропускавшая путников, если они не ответят на ее вопросы. Тех, кто не мог это сделать, Дева Сфинкс убивала. Ну, так и быть, Роман чуточку потерпит и постарается ответить на вопросы графини. Конечно, она его не убьет, однако Эмма настрого наказывала ни в коем случае не пререкаться ни с кем из жильцов, вести себя тише воды ниже травы, вообще не привлекать к себе никакого внимания.
– Да? Не уверена. Я полагаю, она заболела! – изрекла графиня, глядя, по своему обыкновению, мимо Романа, словно он был вообще недостоин ни внимания ее, ни тем паче разговора. И у графини сделался высокомерно-вопросительный вид, будто она недоумевала: как же ее угораздило ввязаться в разговор с этим… с этим низшим существом?
– Заболела? – встревоженно переспросил Роман.
– О да, – величаво подтвердила графиня. – Причем очень тяжело. Она даже не могла идти сама. Ее принес на руках какой-то господин, а она так рыдала, что я просто изумилась. Наверное, она упала и что-нибудь себе сломала, руку или ногу. Я, конечно, понимаю, что это больно, однако необходимо тренировать выдержку. Это такой моветон – рыдать публично! Надо уметь скрывать свои чувства. Я отлично помню, как нас с сестрой учила выдержке наша дорогая маман. В наше время платья частенько приносили от модисток не совсем готовыми, и, собираясь на бал, нам приходилось кое-что подкалывать булавками, подгоняя наряд по фигуре. Ну а во время танца, вы понимаете, кавалер мог нечаянно нажать на булавку, и она вонзалась в тело. Какая-нибудь плебейка непременно вскрикнула бы и поставила себя в смешное положение, однако наша маман с малых лет подкрадывалась к нам с сестрой, когда мы об этом даже не подозревали, и втыкала нам булавки в самые чувствительные места. Если мы вскрикивали, нас оставляли без сладкого, а иногда и вообще без ужина. Но чаще всего нас ждала хорошая порка, для чего маман ежегодно дарила нам ко дню рождения розги. Пучок – сестре, пучок – мне. При таком продуманном воспитании наша выдержка со временем сделалась безупречной, и даже если во время танца кавалеры слишком крепко сжимали наши талии и в наши тела вонзалась не одна игла, а несколько, наши лица продолжали сиять безмятежными улыбками. Вот что я называю выдержкой, молодой человек. А ваша маман рыдала так, что даже не дала себе труда поздороваться со мной. Совершенно распустились эти восточные иммигранты!
Роман больше не мог слушать.
Эмма! Что с ней?!
Все, все булавки – десятки, сотни, тысячи булавок, которыми было утыкано барахло, хранившееся в шкафах, сундуках и кофрах на пыльном, заброшенном чердаке, разом вонзились в тело Романа. Он сам не знал, как очутился уже в подъезде, – не исключено, что проскочил сквозь стену, потому что графиня как стояла неподвижно, плотно закупорив дверной проем, так и осталась стоять. Однако Романа на улице уже не было, он пробежал подъезд, ворвался в лифт и нажал на кнопку пятого этажа. Немедленно пожалел об этом – так медленно полз лифт, наверное, бегом было бы быстрее. От ярости стукнул кулаком по потертой велюровой обшивке. Шевелись же ты, старый облезлый катафалк!
Ну, наконец-то пятый этаж… Роман скачками понесся наверх. Сейчас он ворвется в комнату и убьет Илларионова!
На пороге общего коридора на шестом этаже он споткнулся и чуть не упал. Это несколько отрезвило его.
«Не будь идиотом! – сказал он сам себе. – Что ты несешься, как бешеный бык? Илларионов наверняка вооружен…» Иначе каким бы образом он мог заставить Эмму сесть в его машину? Наверное, под дулом пистолета она сказала ему этот адрес. Может быть, выдала и тот, на рю Оберкампф, их главную явку… И наверняка рассказала обо всем их замысле, возможно, даже о бриллиантах… Поэтому и рыдала, что была до смерти напугана Илларионовым!
Да пропади они пропадом, эти стекляшки! Главное – Эмма!
Если он сейчас вышибет дверь, Илларионов наверняка выстрелит. Можно нарваться на пулю…
Да черт с ней, с пулей, – вот только раненный или убитый он не сможет помочь Эмме!
«Возьми себя в руки!» – приказал себе Роман, усмиряя запаленное дыхание. Права эта мадам Обломок Прошлого, которую ты только что встретил внизу: выдержка нужна! Вот и Эмма частенько повторяла, цитируя своего любимого Пушкина: «Учитесь властвовать собою, не всякий вас, как я, поймет, к беде неопытность ведет!» Правда, она говорила ему это по другому поводу, когда учила его не спешить, думать о том, что он делает, не терять головы даже в самые безумные, самозабвенные мгновения, учила останавливать себя, даже если это кажется невозможным, потому что…
Он тряхнул головой, потому что от таких воспоминаний, от воспоминаний о ней всегда впадал в полубессознательное состояние, а сейчас ему нужна была холодная голова.
Роман глубоко вздохнул и на цыпочках, чуть касаясь пола, проделал те несколько шагов, которые отделяли его от двери в их с Эммой каморку.
Встал под дверью.
Тихо. Вроде бы тихо…
Роман, не дыша, приложился к двери ухом.
Несколько мгновений он ничего не мог расслышать, так сильно стучала кровь в висках. Потом различил какие-то звуки… Но это были не всхлипывания Эммы, не яростная брань Илларионова, не хлесткие пощечины. Звуки были простые, негромкие, мирные… Вполне обыденные, житейские…
Ритмично скрипела кровать.
Сначала у них ничего не получалось. Ну никак дело не хотело идти на лад! Казалось, тот безумный порыв, который бросил их друг к другу, уже сам по себе залог успеха, но нет – они были так же далеки от ожидаемого финала, как на старте, еще там, в автомобиле, когда Эмма начала рыдать, а Илларионов вдруг набросился на нее и принялся целовать. Она оттолкнула его, он угрюмо взялся за руль снова, но потом то и дело останавливал машину, и яростно набрасывался на Эмму, и тискал, и мял, и пытался расстегнуть ее джинсы, а она не переставала плакать и отталкивать его.