Мост через огненную реку
Шрифт:
– Да не сумасшедший ты… – нетерпеливо мотнул головой Ульрих. – Это с тобой Хозяин Тьмы разговаривает. В мое время любой младенец это понял бы и в церковь побежал, исповедоваться.
– Выходит, и я открыт сердце тьме? Как же Алан этого не почувствовал, если он такой умный…
– В том-то и дело, что не открыт. Оттого враг так и бесится. Крутится вокруг тебя, соблазняет, и грехов на тебе столько, что самого уже из-под них не видно, – а доступа к твоему сердцу у него нет.
– Знаешь, я сейчас лопну от гордости! Мало того, что я такой великий военачальник и спаситель отечества, так еще и с нечистым могу побороться один на один. Перехвалить не боишься?
– А я разве хвалю? Просто он не понимает, как ты устроен. Он живет разумом, а ты поэт. Он все объяснит, докажет, по полочкам разложит, а все равно предусмотреть то, что тебе в голову придет, не сумеет, потому что к разуму это не имеет ни малейшего отношения. Он тебе корону предлагает, а ты швыряешь ее в угол и летишь спасать какого-то цыгана, с которым сам же все время и мучаешься. Где ж ему понять тебя, такого загадочного…
– Ты полегче в выражениях! – рассердился Энтони. – Корона на голове, знаешь ли, радость небольшая, а где я еще такого цыгана найду?
– Вот этого он понять и не может: ни первого, ни второго. И не сможет никогда… – Святой Ульрих протянул руку, коснулся щеки спящего Теодора, положил ладонь ему на лоб. Генерал не шелохнулся, однако лицо его разгладилось, исчезла горькая складка возле губ.
– Исцеление? – усмехнулся Энтони. – Ему не помешает…
– Всего лишь несколько хороших снов… – Святой Ульрих снова провел рукой по лицу Теодора, поправил плащ, которым тот быт укрыт.
– Исцелил бы ты его на самом деле, – попросил Бейсингем. – Ты ведь можешь вылечить разбитое сердце. За что ему это все?
– Такое сердце не разобьешь, не беспокойся. Это никому не под силу. Причинить боль – можно, ранить – можно, а разбить нельзя. Чтобы это сделать, в сердце должна быть ненависть. А у него ненависти нет, все, что он делает, он делает от избытка любви, такие сердца неуязвимы. Ну, а лекарство ему будет. Вот как встретит человека, который нуждается в помощи, так и будет. Скоро уже встретит, совсем скоро…
Святой Ульрих посмотрел на небо и встал.
– Скажи мне еще одно, – заторопился Энтони. – Я быт прав, когда приказал их убить? Тогда я думал, что прав, а потом мне сказали такую вещь, что теперь и не знаю… Что они еще могли исправиться…
– Я сам себе все время задаю тот же вопрос: прав я быт или нет, когда убивал. Иногда точно знаю, что прав, в некоторых случаях сомневаюсь. А иногда… Они и сейчас передо мной стоят, как живые. Хоть и покаялся я давно, и знаю, что прощен, а все равно забыть не могу.
– А из тех, кого я приговорил?
– Ты их не приговорил, а казнил, это разные вещи. Не дай Бог тебе когда-нибудь кого-нибудь приговаривать… Это не твоя ноша. Кое-кто из них мог исправиться, хотя и не обязательно, а лишь при стечении определенных обстоятельств. Капитан Шимони, например…
– Что?! – задохнулся Энтони.
– То, что ты услышал. Он небезнадежен. Есть в его душе понимание, что он делает зло, а не добро, но есть и стремление ко злу. Твой друг себя за него казнит, и правильно казнит, именно он, никто другой, нарушил равновесие этой души. Но даже после всего, что было, нельзя сказать, что он не способен измениться.
– Знаешь… душа этой твари меня мало интересует. Вот если бы Элизабет могла исправиться… Я бы добился для нее помилования – ради Терри. Что ты о ней скажешь? – спросил Энтони, снова взглянув на Галена.
– В этой душе нет света. Только Теодор, с его сердцем, мог полюбить это чудовище, обычному человеку такое не под силу. Береги его, за него тебе многое простится.
– А вот уж в том, чтобы мне за это платили, я не нуждаюсь, – с внезапной злостью сказал Энтони и вздрогнул: Святой Ульрих смеялся. Даже не смеялся – хохотал. По-простому, по-солдатски, как они сами хохотали в таверне за вином, после удачной байки.
– Как же ты похож на меня! – вытирая слезы, проговорил он, наконец. – Как я вскинулся, когда мне сказали… ладно, это неважно, дело прошлое. Прости, я не хотел тебя обидеть. Я просто хотел объяснить… впрочем, и это теперь неважно, раз мы заключили такой договор. Вот поэтому враг с тобой и не справился, хотя уж как старался… Ладно, спи, не буду тебе мешать. Если что, зови на помощь, сделаю, что смогу…
Энтони вздрогнул и проснулся. Всхрапывали и шевелились лошади, легкий ветерок шуршал листвой, на пеньке по-прежнему стояли кружки. Единственное, что сохранилось от сна, так это выражение лица Теодора: генерал улыбался… Энтони тоже улыбнулся, завернулся в плащ и уснул мгновенно и на сей раз без сновидений.
До Трогармарка оставалось чуть меньше половины дневного перехода, когда они расположились на последний ночлег. Всю вторую половину дня Теодор ехал верхом и теперь хоть и устал, но быт чрезвычайно доволен. Они устроились перед маленьким уютным костерком, на котором Алан грел вино. Потом мальчик пошел спать, и друзья остались вдвоем: сидели, изредка перекидываясь словами, смотрели в огонь, потягивали вино…
– Балуетесь? – послышался знакомый голос, а через мгновение появился и его обладатель: Квентин Мойзель присел на корточки перед костром.
– Угощайся! – предложил ему Энтони.
– Да несерьезно как-то… – чуть смущенно сказал пограничник. – Вы уж не обижайтесь, но вино у нас одни бабы пьют. А кипятить его и они не додумались. Я лучше своего…
Он глотнул из фляжки.
– Да ты садись, – сказал Теодор.
Квентин уселся перед костром, скрестив ноги. Некоторое время все молчали.
– Я пришел сказать, – наконец, начал Квентин, – что дальше мы не пойдем. Проводили вас, и ладно, а в столице нам делать нечего.
– Жаль… – вздохнул Энтони. – Отпраздновали бы победу.
– Мы уж у себя отпразднуем. И так невесть сколько болтаемся без дела.
Мойзель замолчал, но не уходил, сидел, время от времени прикладываясь к фляжке.
– Солдаты-то справляются на границе? – поинтересовался Энтони, чтобы как-то поддержать разговор.
– Нет, – мотнул головой Мойзель. – Мы уж сами себя бережем. Граница – она и есть граница. Ну, а контрабанда там, или если скот из Трогармарка гонят – мы не препятствуем. Что нам, больше всех надо?