Мост через огненную реку
Шрифт:
– Почему ты сразу не рассказал мне? – выслушав все, спросил лорд Бейсингем.
Энтони молчал.
– Не думал я, что мой сын считает меня мерзавцем, – сухо сказал генерал. – Можешь бывать у своего приятеля, раз обещал. Но берегись, если я узнаю, что ты меня обманываешь…
…Тони приходил к Рене каждый день, и к тому времени, как тот встал на ноги, они окончательно подружились. Родители Рене – толстые, немолодые, постоянно трясущиеся над единственным сыном – немножко побаивались его приятеля, который с каждым годом становился все отчаяннее. А потом трястись стало некому – Шантье едва исполнилось двадцать, когда они умерли, очень быстро, один за другим: мать – все от той же болезни сердца, от которой страдал и сын, а отец – от тоски по матери,
– Не надо!
– Почему? – не понял Энтони. – Мы же друзья! Ты-то сам…
Два года назад, вернувшись в столицу с той страшной войны, Тони понял, что не сможет поехать домой. Войти в этот пустой особняк он не сможет, и все тут! И тогда он, как был, грязный и оборванный, отправился к Шантье. Он пытался держаться по-солдатски, но получилось так, что всю ночь он плакал, лежа на ковре в комнате Рене, а тот сидел рядом, целый вечер и ночь, держал его за руку и гладил по голове. Конечно, это не могло утешить четырнадцатилетнего подростка, в один день потерявшего отца и братьев, но как ему это было нужно, кто бы знал! Почему же теперь Рене его отталкивает?
– Не обижайся, – сказал Шантье. – Ты мне очень нужен. Только не надо чувствительных разговоров, будет хуже…
И заговорил о каких-то пустяках, о новых тарелках тайского стекла, о чем-то еще…
…Они выросли и оказались куда ближе друг другу, чем можно было подумать. Любовь Рене к изящному Энтони принял, как свою, и вскоре друзья стали соревноваться в изысканности. Бейсингем был неподражаем в том, что касалось одежды и украшений, но дом свой устроил хотя и роскошно, однако достаточно обыкновенно. Тут он уступал дорогу Рене. Небогатый Шантье почти все свои деньги тратил на дом, да других трат у него и не было. Он не охотился, не держал породистых лошадей, не имел дорогостоящих страстей и пороков. С возрастом Рене, действительно, окреп, сердечные приступы стали реже и не так тяжелы, как в юности, зато он почему-то начал припадать на левую ногу. Хромота и постоянная одышка не позволяли Шантье участвовать в забавах на свежем воздухе – он и верхом-то ездить почти не умел – зато Рене был признанным в Трогартейне арбитром изящного. Из окон его небольшого особняка на улице Почтарей просматривался весь город с окрестностями, в крохотном садике стояли скульптуры в дикарском стиле, попросту говоря, причудливые камни, а уж как дом был меблирован и украшен! И какое общество там собиралось!
Особняк Шантье, напоминавший восточную шкатулку, пополнялся совместными усилиями – Энтони из всех своих кампаний и поездок старался привозить милые пустячки, способные украсить жилище друга. Иной раз вещички были грошовыми, но оригинальными, иной раз стоили больших денег, о чем Бейсингем не распространялся, представляя их как результаты походов на попадавшиеся по пути базары и в лавки старьевщиков. А если правда иной раз и выплывала наружу, Энтони лишь смеялся:
– Брось! Мне все равно деньги девать некуда! – и заставлял принять подарок.
Да и в самом деле: то, что было дорого для маркиза Шантье, для герцога Оверхилла – сущий пустяк.
…Бросив поводья, Энтони закинул руки за голову, потянулся и поднял лицо, разглядывая далекие облачка и нежно улыбаясь.
– О чем так сладко мечтается, ваша светлость? – окликнул его звонкий насмешливый голос. Те, кто пытались заставить пограничников соблюдать установленные правила обращения с офицерами, давно махнули на них рукой, ну, а Энтони никогда и не пытался…
– О чем, о чем… – отозвался другой голос. – Ясно, о чем! Далеко ли до столицы-то…
– А что, хороша она, ваша светлость? – не унимался первый.
– Еще как! – отозвался Энтони и продолжил в
С женщинами у него всегда было более чем успешно. Любвеобильность Бейсингема принесла ему звание «первой шпаги» Трогармарка (речь, разумеется, совсем не о холодном оружии), которое у красавца-генерала никто даже не пытался оспаривать. Он одаривал совершенно равным вниманием и знатных дам, и простых горожанок, и крестьянками не брезговал. Поговаривали, что он не обходит стороной даже цыганские таборы. Если бы речь шла о ком-нибудь другом, склонность к цыганкам назвали бы извращением, но сделай это Энтони – назовут изыском…
Красавчик Бейсингем не знал отказа, однако отнюдь не мысли о многочисленных дамах, горожанках и крестьянках заставили его рвануть галопом по августовской жаре. Слова пограничников разбудили воспоминания, которые лучше было пока не трогать…
…Это случилось на весеннем маскараде в честь Святой Маврии, покровительницы влюбленных. Ну и, само собой, в такой-то день ни одна из дамских уборных в королевском дворце не пустовала.
Дамскими уборными назывались маленькие комнатки, отделенные от бальных зал нешироким коридором. Считалось, что эти помещеньица предназначены для того, чтобы женщины могли там отдохнуть и привести себя в порядок, если в туалете приключится какая-либо неприятность. А чтобы кто-нибудь невзначай не зашел и не смутил дамскую стыдливость, двери имели прочные засовы. Трудно ли догадаться, для чего на самом деле использовались эти комнаты в век просвещения и свободы?
В самом разгаре праздника Энтони поманила одна из масок – на весенних маскарадах все бывало наоборот, не кавалеры выбирали дам, а дамы кавалеров. Незнакомка была наряжена цыганкой, если можно вообразить себе цыганку, одетую в тайские шелка и благоухающую восточными духами по двадцать фунтов за флакончик. После огненного фуэго, от которого кровь вскипает, как игристое вино, его загадочная партнерша скользнула в коридор, отомкнула ключом одну из дамских комнаток. Ему бы насторожиться, ибо снаружи комнатки эти не запирались, у них и замков-то не было – а он и внимания не обратил.
Прекрасная незнакомка оказалась не склонной к галантным ухаживаниям и долгим разговорам, а жестом велела задвинуть засов и налила два стакана вина. Они начали целоваться после первых же глотков, и, едва осушив стакан, дама потянула его к небольшой затейливой кушетке. Энтони покоробила эта прямота – по правилам хорошего тона, ей следовало бы сперва посопротивляться – впрочем, совсем чуть-чуть покоробила, тем более что внутри поднялась такая волна… «А винцо-то со смыслом!» – подумал он. Немножко обидно, что ему подсовывают возбуждающее снадобье, как какому-нибудь толстому судейскому, ну да с этим после разберемся. Дама прямо-таки изнывала от нетерпения, а с ним самим творилось такое, что лучше и не описывать. Потому-то он и не смог остановиться, когда заподозрил, что имеет дело с девственницей. Хотел, да не смог…
– …Дура! – зло говорил Бейсингем четверть часа спустя. – Зачем тебе это понадобилось? Вообразила себя взрослой? Или ты думаешь, что теперь я женюсь на тебе?
– Жениться на мне вы не сможете, милорд, – голос, путавшийся в ткани маски, был знакомым и незнакомым одновременно. – Даже если очень захотите, не сможете. Но я тронута вашим благородством, хоть проповедь ваша на меня и не подействовала…
– Ты кем себя воображаешь? – окончательно рассердился Энтони и бесцеремонно сорвал с наглой девчонки маску. Рука еще не закончила движение, а ноги уже сами собой сгибались в придворном поклоне, раньше, чем голова успела что-либо сообразить. Дама коротко засмеялась и, не дав выпрямиться, быстрым движением сняла с него маску и снова потянула к себе. «Да что же это такое творится?!» – подумал Энтони перед тем, как новая волна, нахлынув, вышибла все мысли из головы.