Мост через огненную реку
Шрифт:
…Лошадь замедлила бег и стала, он резко качнулся вперед – и опомнился. Рядом маячило лицо сотника пограничной стражи, тот держал Марион под уздцы.
– Что такое? – раздраженно спросил Бейсингем.
– Ничего, ваша светлость… – пожал плечами пограничник. – Уж очень вы рванули, я и подумал, а вдруг кобыла взбесилась?
– А если бы взбесилась – то что? Думаешь, я бы с лошадью не справился? – внезапная обида вытеснила из головы мысли о королеве.
– Да справились бы, конечно, кто ж сомневается! Только могло ведь быть всякое. Лошадь взбесилась, а всаднику худо стало от жары… Я и подумал: лучше я вас обижу, ваша светлость, чем потом локти кусать. Вы уж простите…
В рыже-зеленых глазах сотника никакого раскаяния не было, а была непоколебимая убежденность в своей правоте и опыт степного жителя. Конечно, могло ведь быть и так, он прав.
– Это не кобыла понесла, – несколько принужденно засмеялся Энтони. – Это я понес. Расскажи мне какую-нибудь степную сказку, что ли, а то умру до вечера от скуки…
И, кинув поводья, снова поехал шагом.
В то же самое время во дворце балийского герцога Марренкура смуглый сильный человек, стоя у окна, пристально вглядывался в кипящие от ветра деревья сада, словно надеялся что-то за ними увидеть. Он как раз одевался к торжественному приему. Белый мундир, алый шарф вместо пояса, шпага в украшенных самоцветами эзрийских ножнах – все было на месте. Оставалось лишь надеть орденскую цепь, и тут сердце болезненно сжалось от неясной, но жестокой тревоги и, словно отзываясь, на правом плече вспыхнул резкой болью глубокий, до самой кости, ожог. Надо же, две недели прошло, а болит, словно вчера все было. Человек подошел к окну, вгляделся в выбеленное жарой августовское небо, непроизвольно сжал кулак. Рука дрогнула, цепь качнулась, орденские знаки застучали один о другой. Он уже знал, что сегодня к восемнадцати орденам прибавится девятнадцатый.
Но почему же так тревожно? Над садом набухала грозовая туча. «Это из-за дождя, – подумал он. – Все дело в дожде…»
ДВА ГЕНЕРАЛА
Несколько ранее, в начале июня, у маркиза Шантье в последний раз собрался поредевший кружок любителей изящного. С началом лета общество постепенно разъезжалось по замкам, имениям и поместьям, а военные отправились в летние лагеря. Да и сам маркиз намеревался через несколько дней двинуться на юг, к ориньянской границе, где находилось его родовое имение.
Трогартейн располагался на длинном высоком холме. Много веков назад, еще во времена расцвета Древней Империи, тысячи рабов из года в год выравнивали пологие склоны, устраивая на них громадные, вымощенные камнем террасы. Дом Рене находился на краю такой террасы, да еще и на уступе холма, так что при открытых окнах в комнатах свободно гулял ветер с далеких полей, и даже в самый зной было прохладно – к радости собравшихся, ибо начало лета выдалось жарким.
Они уже намеревались сесть за стол, когда внизу хлопнула дверь, и, опережая мажордома, по лестнице взбежал Энтони Бейсингем, слегка загоревший, в вышитой рубашке тайского шелка, в летних штанах толстого холста и в золотистом сиянии превосходного настроения.
– Откуда ты, о дивное виденье? – речь маркиза, как и всегда в собрании «паладинов», была медлительно изысканна, но глаза не слушались хозяина, они так и просияли радостью. – Я-то думал, ты кормишь комаров и прочих злокозненных пасынков природы в своем лагере. Никогда не понимал удовольствия от такого времяпрепровождения. Каким ветром занесло тебя в столицу?
– Неблагоприятным для комаров, – залпом осушив поданный стакан вина, ответил Энтони. – Им нынче придется остаться без нас.
– Злодей! – в ужасе воздевая руки, воскликнул Шантье.
– Ты полюбил насекомых? – Бейсингем замер, не допив последнего глотка.
– Пятилетнее ориньянское – залпом! Лорд Бейсингем, я в вас разочаруюсь навсегда!
– Два стакана воды, – обернулся Энтони к слуге, – и мокрое полотенце. А потом еще вина. Это была твоя ошибка, Рене – сразу угощать меня ориньянским. Там слишком жарко, чтобы разбирать вина.
– Я смущен и полон раскаяния. И все же, откуда ты здесь?
Бейсингем, выпив не два, а три стакана воды и вытерев разгоряченное лицо, бросился в кресло, вытянул ноги в светлых коротких сапогах из тонкой, как лайка, ажурно вырезанной кожи.
– Ну вот, теперь можно и поберечь твои чувства… – он отпил крохотный глоток янтарного вина и мечтательно уставился в потолок. – М-м-м… Восхитительно. Чуть темное золото с оттенком меди.
– И только? – с легкой обидой воскликнул Шантье.
– Ах да, я не сразу заметил! Еще и с привкусом отдаленного колокольного звона ранним летним вечером. Прости, Рене! Это лагеря… Впрочем, все еще хуже – боюсь, осенью я окончательно тебя разочарую…
– Что может быть хуже лагерей?
– Все лето в походных сапогах и в обществе насекомых… других, не комаров, – маркиз выразительно поморщился, и Энтони, хоть и смотрел в потолок, краем глаза увидел эту гримасу. – Прошу прощения, Рене. Ты спросил, я ответил…
– Разве мы где-то воюем? – Шантье был достаточно посвящен в особенности армейской жизни, чтобы все правильно понять.
– Уже да! – легко вздохнул Бейсингем и засмеялся. – Я сюда прямо из дворца. Королевский указ подписан и торжественно вручен командующему кампанией, то есть мне.
– Что, балийский герцог сам не справился? – подал голос барон Девиль, который как двоюродный брат министра иностранных дел поневоле разбирался в политике.
– Увы, известный всем нам герцог Марренкур, решив отвоевать для себя серебряные рудники и угольные копи Трира, как и следовало предположить, окончательно увяз. И тогда он сделал два шага, о которых нетрудно было догадаться заранее…
…В районе предгорного Трира тугим клубком сплелись интересы четырех государств, три из которых были осколками Империи, а четвертое вообще неизвестно чем. Герцогство Ба-лиа выгнулось громадной подковой, повторяя линию морского побережья и тщательно огибая северо-восточный отрог Аккадских гор. Восточная часть герцогства уходила от побережья в глубь континента – это как раз и был многострадальный район Трира, раз в десять – двадцать лет переходивший из рук в руки. А внутри подковы лежал горный Мойзельберг, включавший в себя почти весь Аккадский хребет с северо-восточным отрогом, предгорья и равнину на юго-западе, до реки Саны.
Мойзельберг имел крохотную армию и никогда не воевал вне своих пределов, но самый сильный монарх трижды подумал бы, прежде чем прийти с войной на эту землю. Едва чужие солдаты переступали мойзельскую границу, армия тут же уютно устраивалась на оборонительных рубежах, а пастухи и горцы превращались в герильясов, и счастье опрометчивого полководца, если ему удавалось уйти не в одиночку, а сохранив хотя бы часть армии. После того как двадцать два года назад в недрах Мойзельберга было полностью уничтожено восьмитысячное ольвийское войско, на землях горного королевства царил мир.