Мост
Шрифт:
…Семен в тот день, когда в отряде неожиданно появилась Нюра, не отходил от нее. Обрадованный, что вдруг она нашлась, он сразу почувствовал: Нюра его избегает. «Людей стесняется. Тут же много односельчан», — объяснял себе он ее невнимание.
Нюра радовалась встрече со своими земляками и соседями и провела вечер с ними, явно не желая оставаться с Семеном наедине.
И все же Семен сумел отозвать любимую девушку в сторону.
Однако Нюра продолжала держаться отчужденно, даже не поднимала на Семена глаз.
Семен решил идти напропалую и все-таки сказал, что крепко ее любит, но девушка промолчала, только ласково посмотрела на него и потом снова опустила голову.
Семен молчал, невольно отыскивая изменения на лице возлюбленной. Нет, Нюра не постарела. Да и было-то ей всего двадцать три года. В селе ее считали бы старой девой… Нет, она была прелестна. Семену казалось: прежде она походила на зазеленевшую молодую ивушку, а теперь — на молодой тополь, в тени которого можно отдохнуть. Тут же невольно вспомнилась жена — Плаги. Та — и не обжигает и озябнуть не дает. А эта — совсем другая: от нее то в жар бросает, то в дрожь… Сейчас вот, кажется, дрожать заставит: спрятала свои карие глаза под ресницами. И сразу все вокруг снова заволокло тучами.
— Глупые, наивные были мы с тобой, Семен Тимофеевич, — наконец промолвила она. — Нельзя теперь нам быть вдвоем. Живую душу загубим, Не только жена. У тебя еще сын! Другая душа! Что он, при живом отце будет сиротой расти? И ты не задумываешься над этим? Свобода не дает нам права творить подлости. Если ты думаешь только о себе, тогда ты не коммунист, а анархист, — сказала она наивно. — Так учат настоящие революционеры. Ты сейчас сражаешься за народное счастье, в то же время готов доставить горе другим, а эти другие — твои ведь родные люди. Для нас новая жизнь уже наступила, но для твоей жены нет еще. Лет десять — пятнадцать спустя, может быть, и будет все проще, и она бы поняла… А сейчас посмешищем людей станет — хоть в Чулзирме останется, хоть в свою деревню вернется… — И Нюра посоветовала Семену сейчас же написать жене.
Девушка старалась оставаться спокойной, но ее волнение выдавал дрожащий голос…
Семен надвинул фуражку на лоб и остался сидеть на траве. Нюра так с опущенной головой и направилась к табору. Семен не заметил, что девушка вытерла концом платка слезы… Да если бы и видел, это ничего не изменило бы.
Вскоре в табор прибыла Анук, да еще и вместе с Олей.
Партизаны радовались, что в таборе теперь звучат и женские голоса. Несколько встревожился комиссар — вдруг из-за «длинных волос» размякнут души солдат, между мужчинами возникнут ссоры, и еще боялся, что своей дерзкой смелостью Анук может как-нибудь и его поставить перед всеми в смешное положение. Но он мало ее знал: дочь Ятросова весело со всеми болтала, а на комиссара даже не смотрела. Салдак-Мишши даже пытался было выразить Анук свое недовольство, но это осталось ею незамеченным.
Тем, что Нюра отказала ему в своем расположении, Семен поделился с Осокиным.
Осокин сначала удивился, потом вдруг очень повеселел:
— Они, брат, женщины умнее нас, — сказал он огорченному Семену. — После знакомства с твоей женой я тебя, помнится, жестоко осудил. Теперь ты сам у меня совета просишь… Женщины, оказывается, по-своему понимают наступление нового времени. А на жизнь смотрят куда серьезнее нас. Вот сейчас в нашем отряде три женщины. И все три — совсем разные. Несмотря на несходство характеров, о новой жизни думают одинаково. Не ждут, когда будет выработана новая мораль, сами хотят все осмыслить… И по-новому. Нет, браток, многие задачи без женщины нам не решить.
С этих пор комиссар перестал беспокоиться, что появление женщин в таборе может внести смуту. Да и дело показало, что после боя в Мокше женщины появились вовремя. Все они помогали Ятросову выхаживать раненых.
Об Оле Осокин слышал много и наконец встретился. А с Румашем все жизнь разводила. Увидев Олю, он порадовался за друга, а оказалось, к партизанам ее привело тоже не только желание быть с любимым.
— Я, — заявила она, — красногвардейца!
Илюша научил ее обращаться с оружием. А вот с любимым она разминулась, удастся ли повидать?!
Авандеев сообщил в записке Осокину: «Румаш побывал на Волге, у Куйбышева, сейчас мы его направили к Чапаеву. Способный парень! Поговаривают, что в Красной Армии должен выйти закон о награждении за героические дела. Румаша обязательно представят к награде…»
Комиссар относился к Оле с нежностью. На этот счет, не то смеясь, не то серьезно, предупредила Олю Анук:
— Смотри, Оля, на комиссара не заглядывайся, он — мой жених. Как только прогоним белых, закатим пир на весь мир — красную свадьбу сыграем!
Таборная жизнь шла к концу. Скоро отряд, состоящий уже из пятисот человек, должен выйти в поход. Давно уже из города ревком сообщил маршрут продвижения партизан. Вести поступали хорошие: красные все упорнее и с запада и с востока теснят войска Учредительного собрания. В городе уже не оставалось силы, которая могла бы остановить отряд Осокина… Назар взят в плен, а его банда разгромлена в Мокше.
Комиссар и командир сейчас были озабочены подготовкой отряда к походу: дорога партизан теперь вела к дивизии Чапаева.
Федотов хорошо знал свое дело, Осокину и Семену не хватало опыта.
Осокин часто задумывался — как правильно вести дела ревкома и отряда?
«Не особенно удачен и состав ревкома, — размышлял Осокин. — Леонид — человек с добрым и отзывчивым сердцем. Иногда теряет классовое чутье и склонен жалеть даже врага. Семен, — возможно, оттого что вырос в семье старшины, иногда впадает в сомнения…»
Осокин не раз жалел, что из отряда отозвали Румаша. С другой стороны… кто знает? Румаш по собственному решению расстрелял сразу семь человек, — может, это анархистский душок, как у Вись-Ягура?
Нет, Румаш поступил так, как следовало, — просто не было времени ждать указаний, согласовывать. Вот и решил сам. Не надо было отпускать Румаша…
Настало время решить судьбу заложников: расстрелять или выпустить на свободу? Судьба двоих ясна. С Назаром и другим офицером, столь гнусно проявившим себя в Чулзирме, надо покончить через суд, по приговору. А что делать, например, с Половинкиным? Румаш вон пристрелил и рядовых карателей… В то же время некоторых отпустил на свободу…
В конце Осокин решил так: