Мой брат Юрий
Шрифт:
— Пошли! — скомандовал дядька.
Ступеньки лестницы заговорили под ним.
— Пошли, Юрка!
Прижимаясь друг к другу, мы осторожно нащупываем ступеньки и поднимаемся все выше и выше. А лестница стонет, покачивается чуть, и в голову лезет всякая дребедень — домовые, водяные, лешие. Медленно отвыкали люди в нашем лесном краю от суеверия. И если днем, когда солнце ярко светило, смеялся я обыкновенно над россказнями ребят о проделках ведьм и колдунов, то сейчас, ночью, на старой мельнице, разом пришло на память все слышанное когда-либо о нечистой силе. А тут еще филин
Дядя Павел остановился под самой крышей, у слухового окна. Подал нам руку.
— Где вы? Та-ак.
Из окна тянет холодок.
— Смотрите,— торжественно сказал дядя Павел.— Запрокиньте головы и смотрите в небо.
Мы подвинулись к окошку, послушно подняли головы вверх. Юра первый, кажется, догадался, зачем привел нас сюда дядька.
— Ага, звезды какие крупные. По кулаку.
— Точно, Юрок. А Млечный Путь видите? Млечный Путь наблюдаешь, Валентин?
— Ну, вижу.
Голос у дяди стал по-мальчишески звонким, и это удивило меня.
— Вот там, ребята, и скопились все другие миры. Там много солнц, много планет, и каждая ходит по своему кругу. Есть среди тех планет и такие, как наша.
— Может, кто-нибудь оттуда сейчас на нас смотрит,— предположил Юра.
Дядька отозвался с пылом:
— Конечно, смотрят. Им же интересно узнать, как мы тут, на Земле, живем и есть ли мы вообще.
Холод пробрал меня до пяток: босиком, в одной ситцевой рубашонке пустился я в эту прогулку. Юра и вовсе: штанишки по колено...
— Эх, дядь Павел,— укорил я.— Млечный Путь и с нашего сеновала хорошо виден. Зачем мы сюда-то тащились?
— Чудак ты, Валентин,— не сразу откликнулся дядька, и голос его потускнел, упал.— С сеновала мы посмотрели бы на него, поговорили — и все. И забыли бы о нем. А теперь он на всю жизнь в твою душу западет.
Юра выдернул свою руку из моей.
— Ты чего? — спросил я. Он не ответил, но мне и так понятно: обиделся за дядьку. Мне и самому неловко стало: не подумав, с бухты-барахты взял да и сказанул глупость, но как ее, эту глупость, поправить, сразу я не сообразил.
К счастью, надолго обижаться дядя Павел не умел. Он обнял нас, притянул к себе, и мы еще долго стояли и смотрели сквозь вырез окна в синь неба, на звезды.
Июньские ночи воробьиного носа не длиннее.
Вскоре звездная россыпь стала бледнеть, таять, точно ломкий ледок в вешнем ручье, и вот уже редкие и крохотные, чуть крупнее горошины, остались звездочки, и горизонт у востока тронуло алым. На дальнем конце села загомонило на разные голоса стадо. Песня пастушьего рожка проплыла над нами и утонула в чащобе темно-синего леса.
— Пора домой.
Мы спускались вниз по крутым и шатким ступеням лестницы, и скрип ее теперь был не так громок и пугающ, и смешными казались все страхи и переживания уходящей ночи.
...Мама выгоняла корову в стадо. Очень удивилась, завидев нас.
— Где это вы шатались, полуночники? Ай-яй-яй, придется отцу доложить,— пригрозила она шутливо.
Павел Иванович приложил палец к губам:
— Тс-с-с!
И на цыпочках, с таинственным видом прошел на сеновал. Мы молча проследовали за ним, а через десять минут спали как убитые...
После, на исходе недели уже, была еще ночь, когда я приходил на мельницу, но уже один. Чтобы снова посмотреть на звезды и, быть может, заново ощутить с остротой загадку тех сказочных опасностей, которые, по моему убеждению, прятались в каждом углу ветряка. Но — оттого ли, что я уже знал, куда и с какой целью пришел,— не пережил я вторичного того волнующего чувства новизны, того восторга открытия, своей причастности к тайнам мироздания, не пережил всего того, сложного и не поддающегося объяснению, чем так богато одарила меня первая ночная прогулка.
— Я ушел разочарованный: и звезды мелковаты, и душа спокойна.
Юра, знаю, тоже несколько раз бегал туда по ночам — и один (представляю, скольких страхов ему это стоило!), и с товарищами. У него со старым ветряком сложились свои отношения, по-видимому, более благополучные, нежели мои.
ГЛАВА 6
Война
Чёрный день
Субботним полднем невесть откуда забрели в Клушино цыгане. Длинные телеги в парной упряжке с грохотом прокатили по улицам села, завернули на луг, остановились неподалеку от нашей избы.
Я только что вернулся с сенокоса — так заведено было: летом все мы, старшие школьники, работали в колхозе. Юра пришел с рыбалки, и мы с ним сидели на крылечке, поджидали мать и отца. Зоя в избе варила уху — у братишки сегодня был неплохой лов.
День выдался на редкость жаркий, солнце пекло немилосердно, нас от его палящих лучей спасала только тень козырька над крыльцом.
Цыгане — толпа пестро одетых и очень крикливых людей — с удивительным проворством выпрягли коней из повозок, и вскоре на лугу, как грибы после дождя, выросли три дырявых полотняных домика-шатра.
От табора отделилась группа: десятка полтора загорелых до черноты кудрявых мужчин и длинно-косых женщин с детишками на руках.
— К нам идут,— заметил Юра.
Цыгане, точно, подошли к нашему дому. Я испугался, что сейчас начнут попрошайничать или приставать: давай-де погадаем, и раздумывал, как бы побыстрее отделаться от них, навязчивых... Но ничего такого не случилось. Седобородый старик с лицом, иссеченным морщинами, подойдя к крыльцу, вежливо приподнял над головой соломенную шляпу и гортанно поприветствовал нас:
— Здравствуйте, молодые люди. Можно напиться из вашего колодца?
— Бадейка на цепи,— ответил я.— А воды не жалко.
Юра стремительно поднялся, сбегал в избу и вынес оттуда большую алюминиевую кружку. Протянул ее седобородому:
— Пейте на здоровье.
— Спасибо, молодой человек.
Пили они по очереди, и очень интересно было наблюдать за ними. Сперва, неторопливо и с достоинством, осушил кружку старик, потом утолили жажду люди пожилые, затем молодые парни. А уж после всех заполучили кружку женщины.