Мой дед Алексей Пискарёв
Шрифт:
«…Ото всех приходится слышать, что русские генералы очень плохи, но солдаты хороши. Особенно ревностно сражаются на бастионах, как артиллеристы, матросы; но ведь они – родные братья тех матросов и рабочих из флотских экипажей, которые в мае-июне 1830 года подняли восстание. Но восстание это если и было кому известно в остальной России, то только под стереотипным названием „холерного бабьего бунта“».
«Прежде всего, возникает вопрос: была ли действительно чума в Севастополе в 1829–1830 годах? Старики единогласно утверждают, что не было, и называют эту „эпидемию“ довольно метко „карманной чумой“, то есть просто способом для чиновников набивать себе карманы на предохранительных от заноса чумы карантинных
Казалось бы, как можно набить себе карман на чуме? Но для русского чиновника, заматерелого взяточника и казнокрада, всякий повод есть повод к наживе, и ни один не плох. Чума так чума, и при чуме, дескать, живы будем.
При императоре Павле, рассказывают, был один чиновник, который все добивался получить место во дворце: „Ах, хотя бы за канареечкой его величества присмотр мне предоставили! Потому что около птички этой желтенькой и я, и моя супруга, и детишки мои – все мы преотлично прокормимся!“
А чума – это уж не птичка-канарейка; на борьбу с чумой, появившейся будто бы в войсках, воевавших с Турцией, а потом перекочевавшей в южные русские порты, ассигнованы были правительством порядочные суммы, и вот за тем именно, чтобы суммы эти уловить в свои карманы, чиновники готовы были любой прыщ на теле матроса или матроски, рабочего или поденщицы признать чумою, а население Севастополя засадить в карантин на всю свою жизнь: так, чтоб и женам бы хватило на кринолины, и детишек бы вывести в люди, и на преклонные годы кое-какой капиталец бы скопить…»
«Вот этот-то бесконечный карантин, – „канарейка“ чиновников, – и ожесточил беднейшее рабочее население слободок: Корабельной; Артиллерийской и некоего „Хребта беззакония“ (меткое название!), которого ныне уже нет и в помине. Дело было в том, что главное население этих слободок, – семейства матросов действительной службы и отставных, – жило летними работами в окружающих Севастополь хуторах, карантин же отрезывал им доступ на эти работы, обрекая их тем самым на голод зимой. Кроме того, замечено было, что через линию карантина отлично пробирались жители собственно Севастополя, главным образом офицерство: для них, значит, существовали особые правила; они, значит, передать чуму дальше, на север, никак не могли. Карантинные же и полицейские чиновники получали по борьбе с чумой особые суточные деньги – порядочную прибавку к их жалованью. Кроме того, на их обязанности лежало снабжать продовольствием жителей „зачумленных“ районов, а чуть дело дошло до „снабжения“, тут уж чиновники не давали маху. Они добывали где-то для этой цели такую прогорклую, залежалую муку, что ее не ели и свиньи. Кроме карантинных и полицейских чиновников, хорошо „питались чумой“ и чиновники медицинского ведомства, которые, конечно, и должны были писать в бумагах по начальству, что чума не только не прекращается, но свирепствует все больше и больше, несмотря на принимаемые ими меры.
Какие же меры принимались этими лекарями? …И для того жестокого времени меры эти кажутся невероятными.
Подозреваемых по чуме (так как больных чумой не было) отправляли на Павловский мысок, и на это место, по рассказам всех, кто его видел, смотрели, как на готовую могилу. Чума – болезнь весьма скоротечная, но там умудрялись держать „подозрительных“ даже и по два месяца, а был и такой случай, когда держали целых пять месяцев!
Большинство умирало там, так как не все же были такие исключительные здоровяки, чтобы выдерживать режим мыска месяцами. А так как туда отправлялись не только подозрительные по чуме, но и их семейства полностью, до грудных детей и глубоких старцев, то часто вымирали там целые семьи».
«Народ терпел все издевательства над собою больше года; наконец терпение его лопнуло. Народ восстал… Восстание разразилось в начале июня 1830 года…
…Один из вожаков восстания – Кузьмин – обучал пешему строю матросов на узеньких уличках Корабельной слободки…
Было всего три отряда восставших: первый – под командой квартирмейстера Тимофея Иванова, которого можно считать самым авторитетным лицом среди вождей восстания; второй – под командой яличника Шкуропелова, отставного квартирмейстера, и третий – под командой Пискарева (выделено здесь и далее мной. – А. П.), унтер-офицера одного из флотских экипажей.
Восставшими были убиты генерал-губернатор Севастополя Столыпин, один из карантинных чиновников Степанов, который особенно обирал жителей слободки и, не выдавая им сена на лошадей, скупал тех, отощавших, за полнейший бесценок, и еще несколько чиновников.
От коменданта города, генерал-лейтенанта Турчанинова, восставшие взяли расписку, что в Севастополе чумы не только нет, но и не было. Такая же расписка была дана в соборе и протопопом Софронием…
Вооруженные восставшие представляли собою довольно внушительную силу, но на них вели пять батальонов солдат, которые стояли раньше в оцеплении у Корабельной слободки.
Однако, когда полковник Воробьев, который их привел, приказал им стрелять по восставшим, несколько человек выстрелило вверх – и только.
Тогда матросы кинулись на фронт солдат, вырывали у них ружья и кричали:
– Показывайте, где у вас офицеры-звери: мы их сейчас убьем!
Полковник Воробьев был выдан солдатами и убит, а одного из своих офицеров, штабс-капитана Перекрестова, солдаты даже расхвалили, будто он был для них очень хорош.
Вожаки восстания ухватились было за этого штабс-капитана, не примет ли он над ними главного командования, но Перекрестов отказался. Это очень ясно показывает, что ни Кузьмин, ни Иванов, ни Пискарев, ни Шкуропелов не представляли, что им делать дальше, после того как они захватили власть в Севастополе…
Коротко говоря, восстание было скоро подавлено, и началась царская расправа…
Семь человек были приговорены к расстрелу; среди них Иванов, Пискарев, Шкуропелов». [2]
Яркая картина жизни и обычаев нашей страны, тех процессов, последствия которых мы видим, ощущаем и почти двести лет спустя! И роль Пискарева очень похожа на роль, сыгранную моим дедом в его собственной жизни.
Полученные мною совсем недавно из Севастополя архивные документы со всей очевидностью свидетельствуют, что расстрелянного в 1830 году Пискарева звали Федор и кровным предком Алексея Константиновича он никак не является. Остается только родство по духу и, во многом, по судьбе.
2
Сергеев-Ценский С. Н. Севастопольская страда. Т. 1. М.: Советский писатель, 1950.
Так что, скорее всего, Алексей Степанович закончил свою жизнь все же на бастионах во время Крымской войны, будучи к тому времени уже весьма немолодым человеком.
Василий Алексеевич Пискарев, прапрадед (1820(?)—1890)
Хозяином семьи при слепой матери остался Василий Алексеевич, которому тогда было немного более 10 лет. Из дворни их отлучили, и семья из трех братьев, – другой Владимир, а третьего имя забыл, – занялась хлебопашеством. Старики рассказывают, как Василий Алексеевич, старший, пахал землю. Едва видно его, – идет за сохой. Старается, бедняжка, а дело идет плохо. Идешь мимо, бывало, поможешь ему, – да некогда, свое дело делать надо. Но все-таки надел был распахан, а заборонить – дело легкое, и ребенок, шутя, сделает.