Мой дед Алексей Пискарёв
Шрифт:
Свою первую жену, которую, как теперь я припоминаю, звали Матрена, за ее строптивый нрав он, говорят, пьяным убил. Убил он свою жену, по рассказам стариков, во время скандала и безнаказанно женился на другой жене Пелагее. Фамилия Матрены была Мегачурова, и моя мать, как мы расшалимся, а нас было много, пять братьев и две сестры (остальные несколько человек братьев и сестер умерли в раннем детстве), унимала нас и говорила: «Ну, вы, Магачуры проклятые, уйму на вас нет!».
Мой отец и его братья часто вспоминали о своей погибшей матери очень сочувственно, они любили ее, по-видимому, за доброту к своим детям.
Бабка Пелагея, которую я хорошо помню, – вторая жена деда – тоже была сердитая
Братья деда Василия – Владимир и имени другого не помню, – после объявления воли в 1861 г. уехали в Орехово-Зуево на фабрику. У деда Василия было детей живых четыре сына и две дочери. Из дочерей старшая, Марфа, вышла замуж и жила в Киеве, младшая, Мария, последнее время жила в Подольске. Все сыновья стали мастеровыми. Старший Василий был меднолитейщиком, работал в Москве; следующий по старшинству сын Алексей был большой лентяй (и потому считался дураком), работал в Москве на ситцевой фабрике; сын Константин, мой отец, был шляпником-фетровщиком.
Младший сын Иван (от второй жены деда Василия) был очень неглупый человек. Во время войны 1914 г. с немцами служил в армии и имел Георгиевский крест за храбрость. Жил в деревне и был токарем по дереву, был очень искусный игрушечник. У меня где-то была брошюрка «Кустари Московской губернии». Там о нем писали, что он является организатором артели кустарей-игрушечников. У него было два сына, Иван и Алексей. Иван жил в Москве, куда он, больной, хромой от рождения, переселился из Беляево. Продал наследственную хату и поселился на станции Гривны близ Москвы.
У Алексея был сын Платон. Погиб во время гражданской войны, убитый где-то на Волге.
Это все, что мы знаем сегодня про Василия Алексеевича Пискарева. Как можем судить о нем? Искусный крестьянин, хороший мастеровой, добрый дедушка. Но – женоубийца, воровал хозяйские дубки, подспудно чувствуя свое право на часть помещичьей собственности. Как видим, все это не мешало уважительным отзывам о нем его современников.
Немного прошло времени с той поры, и ничего удивительного, что и у многих людей, населяющих современную Россию, сохранились схожие понятия и образ жизни.
Переезд в Петербург. Константин Васильевич, Пелагея (Поля), дети, пьянство. «Цветочная улица»
Итак, Константин был третьим сыном Василия Алексеевича и родился он, по косвенным расчетам, около 1860 года. Вот что пишет о нем моя мать Нина Алексеевна Пискарева.
Мой дед – Константин Васильевич Пискарев – приехал в С.-Петербург в 90-х годах XIX века. Он был потомком крепостных крестьян семьи графов Толстых, а точнее – из деревни Беляево, принадлежавшей сестре Льва Николаевича Толстого. Приехал в Петербург с женой и тремя детьми, из которых старшему – моему отцу – было 7 лет. Работая в шерстеваляльной мастерской, Константин Васильевич обучился грамоте – чтению и письму. Потом стал мастером и сделал какое-то изобретение, значительно улучшавшее качество фетровых изделий.
Константин Васильевич Пискарев. Фотография. Начало 1900-х гг.
Алексей Константинович долгое время жил вместе со своим отцом и его семьей и оставил о нем множество разнообразных воспоминаний, написанных в основном уже в послевоенное время.
Отца моего Константина Васильевича я часто вспоминаю и представляю себе в памяти человеком высокого роста, сильного грудью и с могучими руками. Он часто бывал пьян и увлекался карточной игрой, но работал много, избрав с детства своей профессией тяжелый, утомительный и, главное, профессионально вредный труд фетровщика.
Он был не чужд стремления содействовать моему духовному воспитанию, конечно, в понятной ему ограниченной сфере, и, мне кажется, придавал этому значение очень большое. Он был неграмотный совершенно, но в период своей трудовой жизни научился писать. И я очень жалею, что у меня не сохранились образцы каракулей, которые он старательно выводил, когда являлась к тому надобность.
Отец очень любил пение. Сам он обладал густым басом, но каким-то придушенным, очевидно, в результате своей вредной удушливой профессии, и любил ходить в церкви, в которых ранее певали прекрасные хоры певчих. И меня 7–8-летнего ребенка всегда брал с собой. Я не разделял и не понимал страсти моего отца, хотя он непонятными для меня словами старался объяснить и внушить мне красоту пения. Для меня, не понимающего этой привлекающей отца красоты, посещения церковной службы составляли мучения, и я рассматривал это как пытку, созданную отцом специально для меня. Потому скоро, едва приобретя некоторую самостоятельность, то есть когда подрос немного, я возненавидел церковь и поповское пение, зачастую гнусавое.
Его необыкновенную любовь и страсть к пению я понял, будучи уже взрослым, и сейчас не удивляюсь этой страсти отца. В то время во многих церквях существовали великолепные хоры певчих с прекрасными голосами. Говорят, что в этих хорах участвовали артистки театров, которые пели прекрасно, руководимые хорошими регентами – руководителями этих хоров. В пример можно привести хор в церкви Технологического института, где пели исключительно артисты и который мы с отцом посещали особенно часто, церковь Новодевичьего монастыря, где пел хор монахинь, Казанский Собор, хор Исаакиевского Собора, который тоже славился пением и был у отца излюбленным. Эти и многие другие церкви, любимые отцом, посещались нами очень усердно.
Особенно он любил Страстную неделю и распеваемые в это время песнопения. Многие он знал наизусть и часто распевал, работая в мастерской. Я до сих пор помню «На реках Вавилонских». Эти медленные грустные песнопения отца волновали мою душу.
Отец много и часто пел слегка надтреснутым, но хорошим чистым басом. Вот отрывок из песни, которую, как я помню, он распевал, когда был пьян:
Начальник батареиПодставил грудь свою,Ребята не робейтеНе страшна смерть в бою.И после каждого куплета песни повторял припев:
Горные вершины,Я вас ли вижу вновь,Балканские долины,Кладбище удальцов.Когда же становился пьяным совершенно, то, склонив голову низко к коленям, пел:
Кину, брошу мир,Пойду в монастырь.Я там буду жить,Монахам служить.Я построю там келью новую,Келью новую трехоконную.И так далее.
Эта песня предвещала конец его пьяного буйства, и что он скоро угомонится и заснет.