Мой дед Алексей Пискарёв
Шрифт:
Часто он пил запоями, и пьянки его продолжались по неделе и долее. В таких случаях во время его гулянок я тоже не работал, не умея исполнять работу без его руководства, и сопровождал его, как адъютант, всюду, в кабаки и увеселительные заведения. Но пить водку он мне не давал и заботился о моей нравственности, как мог. Когда мы с ним бывали в увеселительных заведениях, девушки приставали ко мне, говоря: «Ах, какой хорошенький мальчик!» А я был, действительно, недурен, с роскошными кудрями, как барашек. Девушки целовали меня и гладили мои кудри. А он бросался к ним с кулаками, говоря: «Что балуете ребенка», и отгонял девушек от меня, не отпуская, однако, меня от себя. Конечно, не всегда его наблюдения за моей нравственностью цели достигали, и я вместе с моим хозяином предавался разврату, как мог.
Иногда
За полтора года это был единственный случай его недовольства мной, а так он относился ко мне очень доброжелательно и усердно учил меня ремеслу формовщика.
Мой учитель и хозяин Виктор Экман после продолжительной пьянки внезапно умер. Я остался сиротой с тревожной думой, что будет со мной, к какому новому учителю меня поставят. Я уже очень недурно работал формовщиком и мог работать самостоятельно, но мне было всего 14 лет, и мысль, что я могу стать литейщиком, была далека.
Первые дни моей одинокой работы мастер, принимая отливку, писал ее на мое имя. Это меня озадачило, но я все не мог понять, с какой целью он это делал. Оказалось, что мастер в эти дни проверял мою годность к самостоятельной работе и, наконец, однажды утром заявил мне: «Ну, Алешка, что мне с тобой делать! Отдавать тебя опять в подручные не стоит. Вижу, что ты и один можешь хорошо работать. Работай сам по себе литейщиком, и будешь получать, сколько сработаешь». У меня голова закружилась от внезапной радости, от того, что я услышал.
Вдруг сделаться литейщиком. Об этом я и думать не смел, и вдруг это случилось так просто и неожиданно, что голове моей закружиться было от чего. Это обстоятельство сразу увеличивало мой заработок в несколько раз, а это было очень кстати для нашей многочисленной семьи, главное – обещало облегчение труда для матери, которую я очень любил и, положительно, боготворил. Работала она очень много, не отказываясь от самой грязной работы, и я представлял себе ее, просветлевшей при радости оттого, что дело мое получило неожиданный и хороший оборот. При частых пьяных загулах отца и его страсти к картежной игре семья наша жила плохо и буквально недоедала, несмотря на неимоверные труды матери. И когда я, придя обедать, объявил матери о решении мастера сделать меня литейщиком, радости ее не было конца.
Всем, даже молодым членам семьи, было понятно, что мое назначение вносило в семью огромное благополучие. Вместо получаемых ранее 80 копеек в день я стал зарабатывать 2.50–3 рубля в день. Семья буквально ожила. Я стал зарабатывать вдвое больше отца. А свой заработок я отдавал матери, и он не имел того ущерба, какой имел заработок много выпивавшего отца. Мать перестала исполнять тяжелую работу и употребляла все усилия, чтобы ублаготворить меня. Лишь отец виду не показывал, что он тоже рад моему повышению, и продолжал относиться ко мне как к мальчишке, ничего не значащему ученику.
Нет слов, чтобы передать сознание и гордость, что я литейщик. Одно сознание, что я более не ученик, а литейщик, независимый человек, освободившийся от возможности, что тебя могут побить, оттаскать за волосы, в каждом удобном и неудобном случае дать тебе подзатыльник, такой, что голова кругом идет. И тут приходит сознание, что ты сам можешь дать по голове, чтобы тебя слушали, чтобы ученик учился уму-разуму. Такое было убеждение, что без подзатыльников человек ничему не научится.
Алексей Константинович Пискарев. Фотография. 1898 г., март.
Такое радостное состояние я переживал, и было только одно желание – быть во всем похожим на взрослых, во всем им подражать, даже в том, что, ясно сознавал, – не хорошо.
Я стал литейщиком, полноправным членом рабочей семьи. По обычаю того времени, годами освященному и потому ставшим священным, всякий вновь поступающий литейщик должен был поставить всей компании литейщиков несколько ведер водки, чтобы напоить всех и, таким образом, стать принятым в общество литейщиков. В один из обеденных перерывов на мои деньги были приобретены несколько четвертей вина, и все литейщики нашего завода пришли «крестить» меня, как тогда выражались. На канавке тогдашнего Забалканского проспекта, где все могли удобно усесться, в месте, излюбленном для выпивок, собрались человек 80 литейщиков, принесли стаканы и принялись за мое «крещение».
По обычаю, первый стакан должен был выпить виновник торжества, то есть я. Мне налили и поднесли. Один вид стакана с вином вызывал у меня дрожь, а по правилам надо было выпить до дна. Я принял стакан из поднесенных рук – послышались поздравления с производством в литейщики и обещания, что, если мне что-нибудь не удастся, мне все будут помогать. Это меня окрыляло необыкновенно. Чувствуя мою нерешительность при виде стакана, литейщики ободряли, убеждали меня: «Ну, пей смелее, перекрестись и пей сразу». Перекрестился я, закрыв глаза, выпил весь стакан залпом. «Ай, да Лешка, ай, да Ленька, молодец», – понеслось со всех сторон. «Ну, закуси хорошенько, и молодцом будешь». Я закусил колбасой, и вскоре в глазах у меня пошло все кругом. Чтобы не оконфузиться, я, пожелав всем выпивать за мое здоровье, и сказав, что меня ждут дома обедать, пошел домой.
Прихожу – вся семья уже была за столом, ждала меня. Сажусь за стол, говорю матери, что пили мою привальную, что я теперь литейщик. Отец, послушав меня, сразу определил мое состояние. «Да ты пьян», – и, размахнувшись, сильно ударил меня по уху. Этого я не ожидал. Возмутила меня отцовская оплеуха страшно, и я, бросив ложку в чашку, из которой хлебал, выскочив из-за стола, ушел. Мать, было, останавливала меня, а потом, будто догадалась, что ничего путного у меня с отцом не выйдет, и отпустила меня. Я ушел и не возвращался домой недели полторы, пока однажды плачущая мать, встретив меня на улице, не упросила вернуться домой.
В день «крещения» литейщики встретили мое возвращение приветственными возгласами. Вечером после литья я снова очутился в компании с ними. Льстила мне эта компания необыкновенно. Я старался им подражать во всем. Научился пить вино и пиво, и вечера после работы проводил в компании с литейщиками в трактирах и портерных.
За время моего ученья с Экманом, приноровившись к художественной работе, я часто исполнял бюсты и другие подобные работы. После смерти Экмана такие работы поручались лишь мне. Я сразу же стал зарабатывать очень хорошо. В первый же месяц я заработал около 90 рублей, по тогдашнему времени деньги очень значительные, а впоследствии стал зарабатывать больше. Денег на выпивки и гулянки хватало, а товарищи-литейщики, пользуясь моей охотой проводить время, конечно, спаивали меня. Так я сделался настоящим пьяницей, и уже приучился охотно пьянствовать. И только мать влияла на меня, склоняя к умеренности в моей, вошедшей в привычку пьянке. Мой заработок, превышавший отцовский втрое и вчетверо, – он зарабатывал в месяц не выше 30 рублей, – поставил меня в семье главным добытчиком. Семья сразу же стала, как говорится, на ноги. Получив получку, я покупал и приносил матери и сестре подарки в виде ситцев и платьев. Нечего и говорить, семья радовалась, и все ожили. И только отец не разделял общей радости и относился ко мне с прежней суровостью, говоря, что я семью избаловал донельзя, до «нет спасения», как он выражался.