Шрифт:
Олег Чувакин
Мой милый Махлеев
Я двадцатилетняя девушка. Я еду в автобусе. Я некрасивая: лицо блином, доброе (это немодно), губы толстые, на брови лишь намек, нос широкий, как у боксера, а телом я вдруг плоская, с ногами-спичками. Мать-природа с моей фигурой напутала. Мужчины, которых принято считать приличными, меня не замечают. Ко мне цепляются разные отморозки и хулиганы из гулких арок и подворотен. Они принимают меня за свою. Рожи у них подходящие. Может быть, они думают, что минус на минус даст плюс. Пусть думают, я их разочаровывать не стану.
Я
Он говорит, что я замечательно философская девушка.
И часто повторяет, что я добрая.
Да, правда. Я добра к Махлееву, я предана ему как собака. Если на него нападут хулиганы из подворотен, я буду до смерти защищать моего Махлеева. Я страшно добрая!
Еще милый Махлеев говорит, что я гордая. Мне нравится, как он это говорит, и нравится быть гордой. Я не переношу унижения. Там, где начинается унижение, доброта заканчивается.
Итак, я еду в автобусе. В помятом, вонючем ЛиАЗе года примерно семидесятого. Давно пора списать его на металлолом. Днище ухает, стенки качаются, люки лязгают, пневматические дверцы смыкаются лишь наполовину. Почерневшие сиденья исписаны и изрезаны Васями и Сёмами. Обожаю автобусы!
В автобусах прессуется воедино жизнь разных людей. Наблюдать ее интересно и поучительно. Управляют спрессованной жизнью шофер и кондуктор. Пару лет назад Гайдар объявил свободную рыночную экономику, и шофер и кондуктор стали от рынка злые. А злость — чувство, каким тянет поделиться.
Мой философ Махлеев построил теорию: будто источник всех человеческих бед, страхов, злодеяний, конфликтов и кризисов — недоверие. Недоверие извращенно людей сплачивает, и вместо созидания они рвутся разрушать.
Уничтожено доверие — и миром правит ложь. Человек боится жить. Боится человека. Прикрывается пачками бумаг: договорами, актами, нанимает армию ловкачей-юристов. Страхуется от обмана многими способами и постоянно изобретает способы новые. Не важны человеческие свершения, а важны документы с печатями. Человек докатился до того, что подтверждает собственное существование бумагами. Унизительно, когда тебя проверяют, когда заставляют предъявить паспорт, билет или принести справку. Значит, тебе не доверяют. Тебе как бы объявляют, что ты неблагонадежен, что у тебя дырявая совесть, что ты способен обмануть и подвести. Взаимное недоверие исключает уважение и порождает страшное унижение. (Эпитет «страшное» философ позаимствовал у меня). Стоит убрать от людей недоверие и унижение — жизнь наладится. Убрать целиком не выйдет, но надо сменить установку.
— Между людьми не станет бумажных границ, — говорит Махлеев. — Люди будут интересоваться друг другом, станут жить духовно, а не доказывать свое существование справками. Девять десятых чиновников сократится. Эти девять десятых работают ради недоверия и привыкли унижать, вменили унижение просящих себе в обязанность. Надо отменить юристов. Отказаться от договоров, расписок, справок, удостоверений, билетов в кино, кассовых чеков. Представь: ты купила сапоги, чек потеряла, а у сапога отлетел каблук. Ты приходишь в магазин, продавец требует чек. И жестоко улыбается: «Без чека претензии не принимаются. Мы не уверены, наш ли это товар». Продавец унижает тебя вдвойне. Во-первых, по его оскорбительным словам выходит, что ты лгунья, и ты беззащитна перед нахалом: его способ жизни защищает неправедный закон. Во-вторых, не ты обманываешь, а продавец тебе лжет: всучил худой товар и отказывается от гарантии. Так вот, — подытоживает Махлеев, — надо сменить установку: не должно быть кассовых чеков, квитанций, автобусных билетов, а должно царить доверие и уважение…
— Автобусных билетов? — перебиваю его я. Не знаю, почему меня задевают именно автобусные билеты.
И вот я на сиденье, смотрю в забрызганное окно. Думаю о доверии.
Доверие — чувство хрупкое, нежное. Его надо оберегать, защищать. Я спрашивала у моего философа, как быть с теми, кому нельзя доверять, кто обманывает и унижает. Он печально сказал, что там, где нет доверия, непременно случается беда. Унижающих надо наказывать. Обязательно наказывать. Чтобы не были примером, ведь зло ужасно заразительно. Оно вроде гриппа. Пришел на службу один гриппозный — и отправил на больничный лист сорок бывших здоровых (и больничные листы, кстати, надо отменить). Обманщиков мало, но они правят бал, потому что презирают совесть, бьют ниже пояса. Наказание — часть пути на смену установки.
Махлеев — смельчак и бунтарь. Он сам не догадывается, какая мощная сила сидит в его бодрой теории. Да, мой философ не Лев Толстой.
— Остановка «Школа»! Следующая «Мебельный магазин»! — звонко объявляет за моей спиной кондукторша. Ох, эти остановки в микрорайонах! Что там дальше? Больница? Детский сад? Гастроном? Сберкасса?
— Кто не обилетился, оплатим за проезд. На линии контроль. Девушка! — Кондукторша стучит кулаком по моему плечу. Это обидно — кулаком. Как по столу! — У вас уплочено?
Я поворачиваюсь к кондукторше, смахиваю кулак с плеча:
— У меня проездной.
— Так предъявляйте! Ишь какая!
— Зачем?
— Затем, что он для того и существует, чтоб предъявлять!
— А как же доверие? — говорю я. — Я вот вам верю. Не прошу показывать удостоверение, что вы кондуктор.
— Да что я с вами рассусоливаю! — кричит кондукторша. — Автобус остановим, и сойдете! Ежели платить нечем — пешочком, пешочком! Какие мы умные, оказывается! Я-то, дура, всю жизнь билеты проверяла! Недоверие-то какое к людям! Оказывается, надо просто спросить — есть билет, да? — и хорошо, и гуляй, Матрёна! Кругом все в доску честные и порядошные! А ты, душка, самая порядошная, самая правильная! У тебя все в школе списывали, да? Круглая отлишница была?
— У меня проездной. — Я чувствую, что краснею, будто провинилась. На нас с кондукторшей смотрят: сзади, с сиденья, седой мужчина в сером пальто, с серыми усами — мужчину хочется раскрасить, — и спереди держащийся за поручень ражий парень с кубической фигурой, невысокий, словно бы придавленный, в общем, страшноватый парень. Вот такие парни на меня и таращатся. Глядят, как на собственность.
— И не стыдно? По-твоему, не нужно билет предъявлять? — ухмыляется от моих красных щек кондукторша.
— Главное, чтобы он был. — Краска вдруг сходит с моего лица, а пальцы холодеют.
— Выпендриваешься? Думаешь, управы на тебя нет? Все показывают, а она не показывает! Проездной ей лень достать! Да нет у тебя его! Проскользной!
Я молчу. Мои пальцы совсем холодные.
— Хорошо же! — бормочет в нос кондукторша. — А ну, посторонись! Посторонись! — Кондукторша протискивается к кабине водителя. — Паша! Паша! — перекрикивает она рокочущий и стучащий двигатель. — Тормози автобус! Безбилетников будем высаживать! Зайцы у нас!