Шрифт:
Олег Чувакин
Чёрные снежинки, лиловые волосы
1
Её имя очень взрослое — Антонина, а я зову её коротко: Тоша.
Коротко ей не нравится, а я всё равно зову.
Я и Тоша, мы гитаристы. Мы учимся заочно в училище искусств и ведём в музыкальных школах классы гитары. Тоша совсем молодая заочница, ей едва исполнилось восемнадцать. Я уже отслужил в армии.
В музыкальном мире гитаристы — изгои. Отщепенцы, на которых криво, снисходительно поглядывают снобы-преподаватели: баянисты или аккордеонисты. Аккордеонисты считают, что гитара — это Булат Окуджава или Владимир Высоцкий, а заносчивые
Быть гитаристом — словно протестовать. Всю жизнь приходится кипеть от насмешек и доказывать, что ты музыкант. Оттого гитаристы — упрямые, гордые, независимые люди и умеют дружить. Обидишь юного, тонкого студента-очника — и познакомишься с пятёркой бородатых мужчин-заочников, с «могучей кучкой».
Ещё гитаристы — романтики и страстно влюбляются. Если в училище появляется гитаристка, то в неё непременно влюбляется гитарист. Исключено, чтобы в неё влюбился баянист или пианист.
На свадьбе влюблённых звучит оркестр гитаристов, и по щекам жениха и невесты пробегает сладкая дрожь.
Влюблённые с первой своей минуты знают о свадьбе.
И я знаю, и Тоша знает.
Я молчун, редкий молчун, но Тоша много разговаривает со мной. Она говорит со мною и тогда, когда я играю на гитаре. Я играю средне. Пассажи, с какими я обычно справляюсь шутя, при Тоше выходят у меня сучковато. Вот пятикурсник Щеглов — тот и в полном концертном зале так ровненько строчит «Альгамбру» Тарреги, точно шьёт на электрической машинке. Но Тоша хочет слушать меня, а не Щеглова. Тоша выучила время, когда я играю в классе. Она заглядывает в приоткрытую дверь, проскальзывает в класс. Придерживая рукою длинную чёрную юбку, садится на стул напротив меня. Слушая гитару, Тоша непроизвольно поднимает над юбкой руки, двигает ими, как бы физически передавая позиции и приемы. «Как ты это делаешь?» — Она тянется к моей гитаре. Наши пальцы встречаются, я удерживаю покачнувшуюся гитару под мышкой. У Тоши необыкновенные серые глаза. Эти глаза могут звать. Я сжимаю Тошину маленькую руку и перебираю её пальцы. Какие они холодные! Батареи в училище почти не греют, музыкантам трудно играть холодными пальцами. Тошины пальцы белые, нежные, с розовыми от лака, округло отшлифованными ногтями. Гитаристу нельзя так округло шлифовать ногти, но гитаристка думает и о маникюре.
Я держу, грею Тошину руку и думаю, что Тоша могла влюбиться в кого-нибудь другого. Даже могла влюбиться не в гитариста. Могло сложиться ужасно: Тоша училась бы по классу баяна, и её педагогом был бы, например, баянист-виртуоз Андрей Петрович Сап, отрицающий гитару и презирающий гитаристов. Тогда Тоша научилась бы у Сапа презирать гитаристов. Она презирала бы и меня.
Тоша встаёт со стула, ей нужно идти, а может быть, нам нужно идти. Я запираю класс. На улице Тоша подаёт мне руку, я несмело её принимаю. Рука слабая, лёгкая, я набираюсь уверенности и шагаю с Тошей гордо, как полагается гитаристу.
Мы идём по городу. Осень, кончается сентябрь. На берёзах трепещут жёлтыми флажками листья. Чернеют крыши кирпичных пятиэтажек. От частых дождей белые кирпичи обрели стальной оттенок. Воздух сырой, седой, кажется, что небо село на город. Бетонная громада кинотеатра «Юбилейный» отсырела, выглядит рыхлой, ненадежной, билеты в кино покупать не хочется. На остановках курят озябшие люди. Прохожие огибают лужи. На тёмной воде белеет рябь, и, если встать у большой продолговатой лужи, то можно вообразить, что стоишь на острове или плывёшь по реке на лодке. Я скуп на слова, но про реку и лодку Тоше рассказываю. Она смеётся. Для неё я фантазёр, ребёнок из детской книжки писателя Носова. С восхищением я гляжу на неё: восемнадцать ли ей? Мне радостно. Морось в свежем воздухе, стремительно плывущие в небе тучи, отсыревший кинотеатр, жёлтые в крапинку листья, потемневшие тополя, красные стволы облетелых яблонь, чёрные крыши домов, отливающие чернотой окна, жёлтое пальто Тоши, чёрные её полусапожки, жёлтая ворсистая кепка с длинным козырьком, девичьи покрасневшие щёки, белые холодные пальцы, которые я могу греть, — это радостная картина, это живопись.
Прохожие взглядывают, оборачиваются на нас с Тошей. Мы как бы зовём их за собой, зовём в счастье.
Поэты превозносят весну. Они ошибаются: люди влюбляются и зимой, и осенью. Осенью приходит особенная, зябкая любовь. Нужно много тепла, чтобы сохранить осеннюю любовь. Вообще-то нельзя понять, почему мы влюбились осенью. Никто не может с уверенностью, заранее сказать, когда и в кого влюбится. На Земле должны быть тайны, в преддверии их человек как бы дремлет.
— Тоша, — шепчу я радостно, — Тоша! Мы словно спали. Крепко спали. И проснулись. Я и не помню, что было прежде. А ты помнишь?
— Нет, — отвечает она, — нет!
У влюблённых нет прошлого, у них одно настоящее.
2
После свадьбы мы укладываем гитары в футляры — у нас отличные футляры из папье-маше, поролона и плюша, изготовленные по форме инструментов, обтянутые матово поблескивающим кожзаменителем, — и переезжаем в комнату в общежитии. Общежитие принадлежит камвольно-суконному комбинату, но нам удаётся договориться. В некоторых случаях вахтёр значит больше директора.
В общежитии Тоша осторожно ходит по дощатому коридору, по общей кухне с двумя огромными электроплитами, дёргает дверь запертой душевой кабинки и виновато улыбается швеям и мотальщицам.
Свободными днями или вечерами, когда я возвращаюсь с работы в музыкальной школе, мы играем в комнате дуэты Карулли. Кто-то хорошо сказал: два рояля звучат как полтора рояля, а две гитары — как пять гитар. Нашу игру приходят послушать. Люди теснятся в комнатке, запруживают коридор, и от внимания публики мы краснеем, сбиваемся. Мы делаемся маленькими знаменитостями. Оказывается, это моя давняя мечта — играть с Тошей дуэтом. Мы очень подходим друг другу. Никто так не подходит друг другу, как гитаристы.
Но чаще мы играем в одиночестве, без публики. Нам нужно упорно заниматься и расти, ведь мы профессиональные музыканты. Пальцы наши снуют по двум грифам, затвердевшие сплющенные подушечки прижимают струны к ладам. Сосед, Колька Зырянов из смежной комнаты, за гипсовой стеной затягивает «Коробейников». Мы с Тошей пробуем играть грустные, тягучие дуэты, берем сонату Перселла и думаем, что Колька запоет «Степь да степь кругом», но он всё равно затягивает «Ой, полна, полна коробушка». Постепенно мы привыкаем к его хрипловатому, шепелявому пению — у Зырянова нет переднего зуба, и дела до переднего зуба Зырянову нет, — и продолжая играть, переглядываемся, когда Колька умолкает. Колька днём спит, он работает в ночную смену в Доме печати, в газетном цехе, а раньше был стрелком ВОХР на камвольно-суконном, да так и пристал к общежитию, — он днём спит, но требует, чтобы мы играли. Без нас он не засыпает. В строгом голосе Кольки есть что-то торжественное, проникновенное. Колька настоящий, очень русский человек. Если Колька уходит в загул и не появляется в общежитии дня два, нам делается не по себе без его неладного, медвежьего голоса. Фальшиво, громко поющий Зырянов укрепляет нас в чём-то, быть может, укрепляет в жизни.
В себя «в жизни» Тоша не верит, а в меня верит.
— Ты уже скоро прославишься, — говорит она мне.
И говорит она так, точно спрашивает.
3
Случается, Тоша ездит в Екатеринбург. Она оттуда родом, там её мама и папа. Тоша работает в музыкальной школе всего на ставку, восемнадцать академических часов в неделю, и ей удобно ездить. Можно сдвинуть уроки на неделю, уплотнить расписание, договориться с директором и с учениками. Менять график не запрещается. И можно свободно распоряжаться каникулами: осенними, зимними, весенними. По календарю тут три времени года, а по сибирской погоде выходит, что все каникулы зимние, с метелью и снегом. Делать в каникулы педагогу в пустой школе нечего.