Шрифт:
Олег Чувакин
Вторая премия
Ученик не бывает выше своего учителя;
но, и усовершенствовавшись,
будет всякий, как учитель его.
Лк 6, 40
Первый и последний раз Андрей Петрович Сап, преподаватель по классу баяна, похвалил пятнадцатилетнего Сергея на вступительном экзамене.
— Молодец, — сказал он ему без выражения и улыбнулся уголком губ, как улыбаются хитрецы и затейники, и мальчику это понравилось. — Ты поступишь.
Мама
— Представляешь, как нам повезло? — сказала она.
В сентябре Сергей получил билет учащегося с фотографией и печатью и начал посещать уроки. Их в училище искусств было много: сольфеджио, музыкальная теория, физкультура и даже химия — и дважды в неделю были занятия по специальности. Сергей хорошо помнил, как прошёл его первый урок у Андрея Петровича.
Чтобы попасть в отделение народных инструментов, надо было спуститься в полуподвал. Тут пахло, как в библиотеке: книжной пылью и деревом. Из закрытых кабинетов доносилось тремоло домры, рокотала басами гитара, кто-то с нудным рёвом тянул мех аккордеона. Сергей, поставив тяжёлый чемодан с баяном «Рубин» на пол, прочёл на пухлой, обитой дерматином двери короткую фамилию преподавателя. Он оробел и вспомнил друга Сашку, который провалился на июльском экзамене: вся рубашка того была мокрой, хоть выжимай, а глаза хлопали, как у куклы.
Сергей взялся за ручку и потянул дверь на себя. Она поддавалась туго, а когда наконец открылась, мальчик от неожиданности ойкнул. Андрей Петрович стоял у порога, скрестив на груди руки, и укоризненно качал головой. Сергей попятился, споткнулся о чемодан и едва не упал.
— Кто опаздывает, того наказывает жизнь, — сказал учитель и показал жестом: входи.
Настенные часы в кабинете показывали восемь пятнадцать. Это значило, что до начала утреннего урока оставалась четверть часа. Сергей с недоумением посмотрел на Андрея Петровича.
Тот, выдержав паузу, спросил:
— Разве тебе не известно, кто должен раньше являться на урок: ученик или педагог?
Сергей забормотал что-то, хотя не знал, в чём же оправдывается.
— У тебя рабские манеры, — объяснил учитель. — Стой смирно, не дергайся. Глядя на тебя, подумаешь, что розги и карцеры до сих пор не отменили.
Прозвенел такой же, как в школе, звонок, Сап сел на стул у окна, а Сергей на табурет посередине класса. Андрей Петрович облокотился о подоконник, посмотрел в окно и зевнул, прикрывшись ладонью. Сергей, не зная, как себя вести, достал из футляра баян, продел руки под ремни, выпустил из меха воздух и заиграл. Играя, он сбивался, смущённо покашливал, начинал пьесу с начала, а преподаватель иногда притопывал ногой, как бы скучая и напевая про себя постороннюю песенку. Учительница Сергея в музыкальной школе брала второй баян и играла вместе с учеником, переживая его ошибки как свои, как-то органически с ним срастаясь, — и от этого казалось, что ошибок не было. Андрей Петрович сидел с непроницаемым лицом, и ученик сам выпутывался из нотного беспорядка, обнаруживая слабину и распад в игре и чувствуя себя бездарным.
— Таких баянистов пруд пруди, — заметил учитель, и Сергею уже не верилось, что этот человек хвалил его на экзамене.
С урока мальчик вышел разобиженный на себя и на Андрея Петровича. Сергей попил воды в прокуренном туалете — и вода была невкусной, отдавала ржавчиной. А когда он утирался платком, появился Сап.
— Куришь?
— Нет.
— Попался — так не юли!
Возвращаясь домой, Сергей жалел, что поступил в училище, в класс полусумасшедшего педагога. Он собрался объявить маме, что разлюбил музыку и попросится назад в школу, чтобы потом пойти в университет: учительница истории говорила, что он прирождённый гуманитарий. Но почему-то не объявил,
Однажды, опаздывая из училища к стоматологу, Сергей бежал, прижимая дипломат к груди, по длинному коридору первого этажа. Ему осталось обогнуть оркестровую кладовую и застекленную будку вахтёра, как вдруг перед ним вырос Сап. На лице Андрея Петровича светилось такое торжество, будто он поймал рецидивиста.
— Молодой человек! А ну, осадите коней. Вам не кажется, что вы недостаточно почтительны к взрослым?
Три или четыре студента обернулись на этот окрик от гардеробной и стали жадно смотреть.
— Вернитесь и пройдите нормальным шагом. От спортзала и до меня. И поздоровайтесь, как это делают приличные люди. Время от вас не убежит, а вот уважения к вам может и поубавиться. — При посторонних Сап обязательно говорил своим ученикам «вы».
Втянув голову в плечи, с разгоревшимися щеками Сергей пошёл обратно нормальным шагом, прикрываясь дипломатом, как щитом, — а в спину ему смотрели Андрей Петрович, вахтёр Степаныч, оркестровый дирижёр по кличке Пастор Форшлаг и трое-четверо студентов у вахтёрской будки. В конце коридора, возле спортзала, стоял широкоплечий физрук в спортивном костюме, со свистком во рту. Сергей шёл на физрука; ему мерещилось, что коридор сужается, бледно-зелёные стены его сходятся, и хотелось взять в спортзале гирю, оттолкнуть Форшлага и ударить гирей Сапа.
Физрук вынул свисток изо рта и спросил: «Тебя ко мне послали?», а Сергей молча развернулся и пошёл навстречу Сапу. Форшлаг сунулся в кладовую, и оттуда забубнил телевизор. Сергею уже не было так стыдно; у него мелькнула мысль, что, в сущности, наплевать на всё.
— Здравствуйте, Андрей Петрович, — сказал он учителю. А сказав, вздрогнул, потому что в его голосе прозвучали язвительные нотки: похожим тоном говорил Сап.
Перед началом весеннего академического концерта учитель наступил ему на ногу, испачкал и поцарапал туфлю. Никто этого не видел. По щекам Сергея поползли слезы. Он так рванул баян, висевший на плечах, что ремни в пазах затрещали. Нарядная девочка в белом переднике, с огромным бантом распахнула двери, назвала его фамилию, и Сергей с припухшим розовым лицом поднялся по деревянным ступеням на сцену. Он ненавидел отчего-то не одного Сапа, а весь зал, наполненный празднично одетыми преподавателями и студентами-народниками.
Сергей сыграл обработку русской песни, за ней строгую фугу Баха. Он играл, будто выполнял монотонную работу: нажимал басы и трезвучия, нанизывал ровные триоли и рассыпал арпеджио в вариациях, вёл голоса в баховской фуге — и волновался не о том, о чём обычно волнуются юные музыканты на сцене — не сбиться бы, не смандражировать, не провалиться в трудном месте, — а переживал, что все глазеют на его испорченную обувь, считают его неряхой. Он злился и представлял, что когда-нибудь отплатит своему гадкому учителю, что унизит его сильнее, чем тот унижал его. Сделавшись знаменитым музыкантом, он станет на каждом углу твердить, что Сап опасен для общества, он применяет на уроках фашистские методы, и ему нужно устроить частный Нюрнбергский процесс. Злые и справедливые эти слова появятся во всех европейских газетах, их напечатают жирными буквами на первых полосах, и преподавателю не поздоровится: его вышвырнут с работы, где сейчас уважают и ценят. Размышляя так, Сергей отыграл программу — и не помнил, как встал под аплодисменты и поклонился.