Мой мир
Шрифт:
Концерт заранее приобрел такой общественный резонанс, а мы испытывали такое напряжение, что я волновался за двух других певцов почти так же, как за себя. Но когда каждый из нас исполнил свою первую арию, я убедился, что все мы в отличной форме и выступление будет успешным. Однако хорошее пение еще не гарантия успеха на таком необычном концерте: несмотря на невероятное волнение, на сцену нужно всегда выходить в прекрасном расположении духа. Пока все не начнется, не знаешь, будешь ли ты в нужном настроении. Но концерт продолжался, и я понял, что такое настроение у нас действительно было. Исполняя попурри в конце первого отделения, я уже не волновался, а наслаждался музыкой.
Первое
В честь легендарного Джина Келли мы спели «Песнь под дождем» — из его знаменитого фильма, а для Фрэнка Синатры мы исполнили «Мой путь». В конце каждой песни мы показывали на «звезду», которой посвящали песню. Они вставали и кланялись. Чувства просто переполняли меня, когда, стоя на сцене среди изумительных декораций, я мог выразить свое уважение героям моей юности… Нам предстояло еще спеть второе отделение…
После концерта многие говорили мне, что видели, как я что-то жевал. Сказали, что было похоже на жевательную резинку. Вряд ли я стал бы ее жевать, зная, что меня показывают по телевидению. Они были не правы: я не жую ее даже дома. Жаль, что было заметно — я-то надеялся, что… Просто я решил, что маленький кусочек яблока поможет мне смягчить горло. До этого я пробовал разное: лимоны, апельсины, таблетки для горла, минеральную воду… А на этот раз решил, что лучше взять кусочек яблока. Теперь я думаю иначе: толку от него не было, а внешне выглядело плохо…
Второе отделение концерта тоже прошло хорошо. В этот вечер у всех нас был невероятный подъем — даже по сравнению с первым концертом. Сначала нас пугал грандиозный размах представления. Когда же вышли на сцену и запели, настроение улучшилось. Позже Хосе объяснял успех вечера репортеру из журнала «Тайм»: «Публика ценит в исполнении непосредственность. Мы все любим импровизировать». Думаю, в этом он прав. А пели мы и в самом деле превосходно.
Когда наконец перестали вызывать на бис, я сел в карт и поехал от эстрады к своему трейлеру. По пути рабочие сцены и оркестранты аплодировали и хлопали по плечу. Когда я оказался во «дворике» среди трейлеров, уже смеркалось, но я увидел, что Герберт подает мне знак. Рядом с ним стоял, сутулясь, пожилой джентльмен в мягкой клетчатой шляпе. Я остановился рядом с ними. Герберт попытался представить меня, но вокруг толпилось столько людей, которые похлопывали по плечу, поздравляли. Мне удалось уловить только «Хоуп». «Боб» я не расслышал, но даже в сумраке и под этой шляпой я узнал его удивительное лицо.
Я выпрыгнул из карта и, взяв за руки Боба Хоупа, сказал: «Спасибо, мистер Хоуп, за то удовольствие, которое вы нам доставили…» Иногда мне удается сделать то, что нужно.
Как обычно после концерта, многое вспоминаешь словно в тумане. Помню только ощущение счастья, что все наконец закончилось и прошло хорошо. Замечательно, что не было грубых ошибок. Несколько раз я ошибся в тексте, но с моим акцентом, думаю, это было не очень заметно.
За обедом я сидел за одним столом с друзьями из Италии. Я уже простил Паночии историю с билетами, и мы чудно провели время. Многие подходили к нашему столу с поздравлениями: иностранцы, старые друзья и люди, чьи лица были мне знакомы по кино или телевидению.
На следующий день Хосе, Пласидо и я отправились вместе на чемпионат мира. Зрелище было захватывающее, но, конечно, я переживал, когда Италия проиграла из-за одного штрафного удара. Это было ужасно. Я пытался отнестись к этому философски и сказал Николетте: «Ну и хорошо, что Бразилия выиграла. У нас в Италии и так всего много, а они в Бразилии готовы на самоубийство из-за любой ерунды». Мне казалось, что я отнесся к поражению рассудительно, не позволяя себе очень огорчаться. Несколько месяцев спустя, в Нью-Йорке, я рассказал друзьям, как воспринял этот проигрыш. Николетта не выдержала: «Может, вы и не расстроились, но в течение восьми часов, пока мы не сели в самолет в Лос-Анджелесе, не вымолвили ни единого слова».
Может, я и был расстроен, но оправился от этого поражения быстрее, чем от «Концерта трех теноров». Почему-то я никак не мог прийти в себя: просыпался по утрам все с тем же беспокойством, и что бы ни делал, куда бы ни ехал, какую бы музыку ни исполнял, меня не оставляло какое-то тревожное чувство. Тогда из Лос-Анджелеса я отправился в свой ежегодный отпуск в Пезаро. Но даже много дней спустя, ничего не делая, просто сидя на террасе, глядя на море, лежа в гамаке или обедая с семьей, я продолжал испытывать тревогу — как это было на протяжении всего года перед Лос-Анджелесом. Только через две недели это чувство тревоги отпустило меня.
Концерт был успешным с любой точки зрения. Даже критики, которые относятся весьма скептически к таким крупномасштабным и дорогостоящим представлениям, снизошли до комплиментов. Газеты писали об огромных суммах, которые получил каждый из нас за один вечер. Да, это так. Но если все думают, что это слишком много за один вечер работы, мне хотелось бы привести слова Пикассо. Когда его критиковали за то, что он берет так много за рисунок, затратив на него всего три минуты, он отвечал: «Извините, не три минуты, а тридцать лет и три минуты».
Нас часто спрашивают: будет ли еще повторен «Концерт трех теноров». Я — за. Выступление в Лос-Анджелесе показало, что я напрасно беспокоился, когда думал, что у нас может выйти хуже, чем в Термах Каракаллы. Если два миллиарда зрителей наслаждаются, когда мы поем вместе, а мы трое наслаждаемся, когда выступаем вместе, то почему бы не попробовать сделать это еще раз?
Глава 5: ФИЛАДЕЛЬФИЙСКИЙ КОНКУРС ВОКАЛИСТОВ
К концу 1970-х годов как оперный певец я достиг такого успеха, о котором и не мечтал: пел во всех крупных оперных театрах мира, исполнил многие оперные партии. Правда, не все — еще оставалось немало других. Участвуя в телевизионных концертах, я стал известен не только любителям оперы. Мои записи хорошо продавались. И я уже мог сказать себе, что действительно чего-то добился. Но что с этим делать?
Этот вопрос мучил меня. Пока есть голос, можно продолжать петь в опере, делать записи, давать концерты. И делать все с большим желанием, потому что я люблю это. Хотя у меня не было намерения отказываться от этого, все же хотелось попытаться сделать что-то большее, что-нибудь такое, что могло бы помочь начинающим певцам.
Все чаще приходила мысль о проведении вокального конкурса. Я никогда не забывал, какое значение для меня имела победа на конкурсе в Реджо-нель-Эмилия в 1961 году: она совершенно изменила мою жизнь. До конкурса я был просто начинающий певец, мечтавший об оперной карьере, но такой же далекий от нее, как и многие другие.