Мой мир
Шрифт:
Я сидел в темном зале Академии музыки — чтобы певцы на сцене не видели меня, не отвлекались и не нервничали. На столике стояла лишь небольшая лампа, чтобы можно было делать пометки, и микрофон, чтобы я мог говорить с певцами, не напрягая голоса. Одна участница потом рассказала, как ей казалось, что она находится в доме с привидениями: из темноты раздается голос, который просит петь мягче или медленнее, с чувством, попытаться снова… Она говорила, что ощущала себя Джуди Гарланд, стоящей перед Великим Волшебником. Об этом было столько разговоров, что теперь во время конкурса в зале горит свет.
После
Организаторы конкурса очень старались распределить певцов так, чтобы им не нужно было ждать подолгу своего выхода. Но все равно приходилось сидеть за кулисами часами, дожидаясь своей очереди. В результате они еще больше нервничали. Мы старались что-то делать, объясняли, что ожидание и волнение — это неотъемлемая часть жизни певца.
Когда на сцену выходил новый певец, я работал с ним столько, сколько позволяло время: просил спеть другую арию, спеть что-то иначе, прийти на следующий день, если в этот день он плохо себя чувствовал. Именно поэтому у нас уходило так много времени на прослушивание. Я видел, как Джейн то и дело поглядывала на часы.
На сцену вышел один молодой баритон, который изумительно пел на прослушивании в Италии. Я видел, что с ним что-то не так. Спрашиваю:
— Вы хорошо себя сегодня чувствуете? Может, подождете пару дней и придете потом? Мы еще будем здесь.
Он смутился и ответил:
— Нет, нет! Уверяю вас, маэстро. Я прекрасно себя чувствую.
Но он спел не так хорошо, как на прослушивании в Европе, и не оказался среди лауреатов конкурса. Позже я узнал, что в тот день у него был грипп, но он из гордости или боязни не признался в этом. Часто певцы считали, что это их единственный шанс и все равно надо петь. Думаю, что это неразумно.
Ведь ему давали возможность спеть двумя днями позже, но он не воспользовался ею. Если бы он послушал меня, мог бы выздороветь и со своим уже нормально звучащим голосом стать одним из лауреатов. Но я не был единственным в жюри и не мог просить других проголосовать за только потому, что помнил, как он пел раньше.
Мы всегда старались помочь, когда кто-то из конкурсантов плохо себя чувствовал, был болен или даже когда подозревали, что это был просто страх перед сценой. Один начинающий тенор так испугался, когда подошла его очередь петь, что спрятался за кулисами среди декораций. Джейн и другие всполошились: они знали, что у юноши превосходный голос, и пошли его искать.
Отыскав, привели его в одну из комнат и заставили распеться, чтобы он сам убедился, как хорошо звучит голос. Он был в ужасе оттого, что голос пропал, поэтому его пришлось прямо-таки выталкивать на сцену. Спел он прекрасно. Вот и получается, что если бы наши женщины не пошли его искать, может быть, мы и не услышали бы его голоса.
В каком-то смысле мы с Джейн по-разному относимся к певцам. Она оберегает их как мать. Я тоже проявлял к ним сочувствие. (Уж кому, как не мне, знать, что
Когда на сцену выходил очередной финалист, я пытался установить с ним личный контакт: просил его рассказать о себе. Кажется, я чуть не довел до сердечного приступа одну девушку, когда после ее выступления сказал, заглянув в список:
— А здесь сказано, что у вас меццо.
— Верно, маэстро.
— Неверно. У вас сопрано. Приходите завтра и исполните нам арию для сопрано.
Может, это эгоистично и авторитарно, но я пока еще разбираюсь в пении и имею собственное мнение. Если кто-то допускает грубую ошибку, я не могу сдержаться и говорю об этом.
Почти такая же история случилась с одним певцом с Филиппин. Когда он спел выбранную им арию, я попросил его исполнить совсем другую — «Мои друзья» из оперы Г. Доницетти «Дочь полка». В этой арии девять верхних до (в свое время, в 1972 году, я много над ней работал, когда пел в «Метрополитэн»), поэтому редко кто из теноров настолько дерзок, чтобы спеть ее. Филиппинец же не испугался, начал петь с ходу и спел хорошо. Я испытываю большое удовлетворение, когда добиваюсь, чтобы люди делали больше того, на что они (по их мнению) способны.
Мои советы касались не только пения. У одной красивой девушки было прекрасное сопрано, но на сцену она выходила медленно, уставясь в пол и, когда пела, не распрямлялась. Я спросил концертмейстера Джона Вустмана, который знал ее:
— Что это с ней? Стоит как куль с мякиной.
— Ничего особенного. Такая осанка.
Я отвел ее в сторонку и тихонько сказал, что с таким замечательным голосом ей следует научиться себя «подавать», чтобы выглядеть высокой и значительной. Она вскоре совсем изменилась: этот недостаток легко было исправить. И теперь у нее осанка, как у Каллас (и поет она на крупнейших оперных сценах мира).
Иногда возникали недоразумения из-за незнания языка. Слушая одного певца и зная, что он способен на большее, я разволновался и стал выкрикивать из зала: «Dai! Dai!» (по-итальянски это значит «Давай! Давай!»). Так кричат у нас на футболе. Но это звучало совсем как английское «умирать». Певец решил, что я оцениваю его выступление словами «упал замертво», очень расстроился и хотел уйти. Но Джейн поняла, в чем дело, и объяснила ему.
Естественно, что все участники конкурса нервничали но мы делали все, чтобы они расслабились и чувствовали себя непринужденно. Я даже шутил с ними, давал ласковые прозвища, то есть всячески пытался помочь им в пении. Две певицы-сопрано были уже на большом сроке беременности, и я не мог удержаться, чтобы не поддразнить их, спросив, кто появится первым: высокая нота или младенец. Прослушивать певцов — тяжкий труд, требующий сосредоточенности и определенных способностей. Нельзя отвлечься ни на секунду, иначе упустишь что-нибудь важное, например причину ошибки, влияющей на общее звучание. Каждый голос своеобразен и обнаруживается подчас неожиданно.