Мой мир
Шрифт:
Хотя, наверное, очень многое теряю.
В отличие от непонятных и неприятных свойств Рощи мы почти всегда испытывали в Лесочке нечто интересное, весьма радостное, а потому — незабываемое, но, тем не менее, явно иллюзорное, кажущееся.
Самое уютное, веселое и просторное место в Лесочке — восточная поляна, где-то между «Угандой» и «Озером Чад». Отдыхая, лежишь здесь, смотришь в небо — и чего там только не увидишь! Прямо надо мной, на высоте десятка метров, «токуют» крупные мохнатые мухи-жужжала — отличные летуны: стоят неподвижно, как вертолеты, вдруг срываются с места, с огромной скоростью уносясь куда-то вдаль и тут же возвращаясь на исходную точку; вот проплыл в вышине на своих широких — белых в черную полоску — крыльях парусник-подалирий; левее вершины березы танцует рой комаров-звонцов, а может, даже ручейников или каких-то маленьких бабочек; вдруг из-за леса вынырнула пара журавлей и низко-низко — так близко я их никогда не видел в полете — прошла над нами, мерно взмахивая широкими крыльями; может быть, они курлыкали, но шум леса, когда на ветру трепещет каждый листок, заглушал эти звуки.
Мухи-эристалии неподвижно зависли в воздухе.
Вообще тихих дней я здесь и не припомню, — то ли место такое ветренное, то ли так уж совпадало, но Зеленый Шум был неотъемлемой принадлежностью Лесочка — кроме разве ранней весны, когда нет еще листьев, да и, наверное, зимы (зимой, правда, я тут не бывал). И мы привыкли к этому Шуму, как привыкаешь к морскому прибою, к звукам улицы, к другим домашним и прочим звукам — полная тишина, вдруг почему-либо наступившая, кажется неестественной и даже гнетущей.
Цветут березы…
Шумят, шумят вот так березы и осины Лесочка, заглушая стрекот кобылок, щебетанье птиц, и начинает казаться: кто-то поет человеческим голосом; слов не разобрать, но мелодию почти улавливаешь — то плавную, распевную, вроде бы в один голос, то вступают еще несколько голосов, подхватывают ее в каком-то сложном, красивом аккорде, но шум берез усилился, мешает уловить песенные переливы и слова; вот вроде опять один голос то ли поет, то ли выговаривает что-то речитативом, ему вторит другой, — но уловить хоть бы одно слово! И вот сквозь Зеленый Шум пробилось слаженное многоголосье припева.
— Папа, кто это поет? — спрашивает Сережа.
— И ты тоже слышишь? Может, это нам кажется?
— Да нет, правда поют, только вот листья шумят, мешают. Кто же это всетаки?
А я, к стыду, и объяснить толком не умею. Знаю, что на многие километры тут — ни души, и уже было понял, что это у меня звуковая галлюцинация — но как объяснить Сереже, что это нам обоим (!) всего лишь кажется?
С другой стороны Лесочка, все-таки перекрыв Шум, звонко закуковала кукушка; казалось бы, это развеет «звуковые чары» — нет, уже привычное многоголосье, сразу подстроившись под четкий такт кукушечьего гонга, еще явственней несет нам из глубин трепещущих на ветру березовых крон и ветвей эту странную, но уже привычную, какую-то родную Песню.
Наверное, она и сейчас звучит там, в Лесочке, конечно, уже сильно изменившемся, но живом — с его муравьями, скакунами, скорпионницами и даже Заколдованной Рощей. Звучит, рожденная тугими степными ветрами далекого Заисилькулья и миллиардами березовых трепетных листьев.
Будете там — услышите своими ушами.
…То ли водно-почвенная, то ли еще какая стихия не только изогнула двойным зигзагом стволы многих берез Лесочка — искривила она и некоторые ветки кустарников, их комли и корни. От иных остались лишь гнилушки — полуразрушенные, источенные, но очень уж интересные по форме, с корявой, потрескавшейся поверхностью, имеющей очень древний вид. Я собирал их в рюкзак и приносил домой. А потом глядел на каждый внимательно, поворачивая во все стороны — не напоминает ли гнилушка какого зверя, птицу, человека. Иногда везло — и я дорабатывал сделанное Природой до возможной убедительности, с выявлением характера изображенного существа — при полной достоверности природного происхождения скульптурки.
В отличие от других работ из корней, веток и сучков мои совершенно не имели следов резца, а если, в исключительных случаях, таковой пришлось применить, то ранку я тщательно маскировал, незаметно заклеив ее кусочком коры. Получалась чрезвычайно своеобразная серия из реальных и фантастических существ, которую я положил в основу фильма Омской телестудии «Исилькуль— Атлантида», снятому по моему сценарию.
Для постамента этой скульптурной группы отлично подошел кусок… каменного угля.
Все эти скульптуры были очень хрупки, а некоторые к тому ж и крупны, и занимали в квартире — уже нормальной двухкомнатной, в центре города, — много места. Поэтому я после выставки в Омском Доме художника в 1965 году, которая называлась «Природа и фантазия», раздарил их друзьям и знакомым. Остались лишь несколько этих вот фото да рисунков, и маленький горельеф «Человек и животные»: именно эта гнилушка, сфотографированная и увеличенная до трехметровых размеров, красовалась на рекламном щите выставки у моста через Омь; она же попала и на обложку выставочных каталогов. Рельеф этот у меня цел, выставлен сейчас в нашем музее, а фотоснимок его — рядом. На крохотном торце древесного обломка — восемь на восемь сантиметров — Природа, как видите, разместила многих: тигра, барана, лебедя, рыбу… И коленопреклоненного человека, бережно — или боязливо? — срывающего с дерева один из спелых плодов — может, Плод Познания? Или, наоборот, Запретный Плод, с чего начнется великий грех разрушения Природы?
Кто знает — расшифровывайте этот рельеф сами. Повторяю: не я его выдумал, все тут на торце старого обрубка так и было, я лишь чуть-чуть его подправил, и самую малость дополнил, выявив кой-какие детали уже готовой природной микрокомпозиции.
Гляжу я теперь на эту скульптурку и вспоминаю счастливые дни и годы моей жизни, когда я, полный радости и энергии, буквально купался в Большом Счастье, составленном из Природы, Науки, Искусств, Молодости, Свободы. И не осознавал толком, какое огромное место в этом Счастье занимает Лесочек — скромный березовый колок с ивняками и муравейниками, который затерялся среди просторных полей Заисилькулья, переходивших в бескрайние казахстанские степи.
Прости же меня, мой милый Лесочек!
И да сохранит тебя судьба от косы, от топора, от потравы скотом, от плуга, от огня, от колес машин и от гусениц тракторов, от самолетов с химикатами, уже не раз тебя обжигавшими, и ты стоял среди зеленого лета мертвым и бурым, но все-таки находил силы к самовозрождению, от грибников-браконьеров, рвущих граблями твою лесную подстилку, от пыльных бурь, а более всего от власть имущих ученых-аграрников и областных руководителей, предписывавших: мелкие, вроде тебя, колки перепахать, а крупные — «исправить», сделав их строго прямоугольными, якобы для удобства работы полевой техники и для… борьбы с сорняками. Именно это случилось в 1983 году в Новосибирской области, когда сотни твоих ни в чем не повинных собратьев были вырублены, выдраны с корнями, перепаханы.
Я немедленно вступил тогда в неравный бой с Системой.
Меня поняли и поддержали в Москве настоящие, крупные ученые — и здешний обком, получив много телеграмм протеста, вынужден был приостановить варварство, а после письма председателя национального Комитета советских биологов академика М. С. Гилярова — и вовсе отменить его. Меркурий Сергеевич — он был одновременно и президентом Всесоюзного энтомологического общества — очень ценил мою работу и всегда ее поддерживал: к сожалению, несколько лет назад он умер, и многое, очень многое в природе Сибири осталось теперь беззащитным.