Шрифт:
Ангел моего детства
Я родилась весной… Отец, потрудившийся над моим появлением на свет, скоро был призван на фронт. На тот момент ему было уже пятьдесят, но, видимо, молодых да юных мужчин на фронтах оставалось всё меньше, и вот приходилось мобилизовывать стариков. Про всё это я, лёжа в холодной северной постели, конечно, не
Ушёл отец, единственный кормилец в семье, где пятеро детей. Старшие сёстры (благо, что были уже девушками), приобретали профессии и что-то где-то в городах сами зарабатывали.
А мы с братом Володей (он старше меня на пяток лет), остались на руках больной матери.
Видимо, все три допобедных года войны я проспала полуголодным сном, у Христа и у матери за пазухой. В нашей леспромхозовской квартирке, отапливавшейся от печки-голландки, тепла и потом было немного; а в войну где одинокой женщине набраться дров?.. в ход шла всякая щепочка, всякая соломинка.
Когда стала уже осознавать своё присутствие на белом свете, взяла цепко в память наши сидения с Володей у горячей печки в ожидании, когда поджарятся на чугунных кружках ломтики мороженой картошки. Их мы мгновенно съедали и тут же нарезали и накладывали на красный чугун новые…
Где Володя накапывал картошку, бог весть: спросить не у кого. Те моменты тихой детской радости не были частыми.
Ещё реже были наши «конфетные» праздники – это когда мама выдавала нам ложку-другую сахарного песка, и мы жгли его в алюминиевой миске всё на той же печке-голландке, превращая в коричневый сладкий «блинок». Остудив «блинок» и поколов его на части, мы получали наши единственные той поры конфетки. У этих часов нашего счастья был свидетель и обожатель – большой чёрный пёс, приводимый братом с улицы и блаженно возлежавший, уронив морду на ледяные свои лапы. Нас было трое.
Пёс, отогревшись, неимоверно по-стариковски фунил, за что и получил от Володи нехорошее прозвище… Почему я так много слов уделяю этому приблудному псу?.. – А вот и не знаю. Может, потому, что рядом никого не было – ни мамы, ни отца, ни сестёр, а он был, и от него было теплее в доме.
А где же была наша мама? Возможно, в очередной раз отправилась на поиски нашей основной кормилицы, драгоценной козы Мильки. Именно так – Мильки.
Милька была девушка с характером – и рогатая, и бодатая, а хуже всего – имевшая страсть к бродяжничеству. Чуть отвернись, она уже выдрала из земли колышек с верёвкой и удрала вместе с ним за тридевять земель, – вот и снова её ищи.
Приходилось даже слёзно выручать и даже выкупать Мильку из плена замысливших недоброе людей.
Но коза стоила того. Не будь нашей бегуньи, на чём бы выросли мы с братом в те долгие годы войны? Зимы наши северные всяк знает, какие – не дождёшься, когда и кончатся. А уж если апрель пришёл, тогда и живы, слава Богу.
Апрель – это мой месяц. Не то, что день рождения (кстати, я и не помню, чтобы мне его когда-нибудь в детстве отмечали)… а совсем другое.
В апреле мама открывала большую комнату, всю зиму простоявшую закрытой из-за невозможности там проживать зимой: она была угловой, причём угол приходился на сторону Северной Двины, нещадно шпарившей морозными ветрами, так что стены покрывались инеем.
И вот мы открывали большую комнату, вносили из маленькой на своё законное место большие горшки с комнатными цветами. Цветы – это наш райский сад. Мама и сёстры их трепетно оберегали. Помнится, когда домой, в Тойму, приезжали Нина с Лией, они первым делом вооружались тряпками и протирали большие листья зелёных насельников нашей оранжереи. В большой комнате стояла обширная, на высоких ножках, родительская кровать, как невеста, одетая во всё белоснежное.
Над ней красовался оптимистический плакат с весёлым краснощёким советским лыжником, летящим с горы. А над другой кроватью, поменьше, висела настоящая картина маслом, на которой испуганные брат с сестрёнкой бежали от настигающей их грозы; бежали по старенькому щербатому мостику… (См. вклейку. Ил. 1.)
Но зря они так испугались, ведь над ними простёрла свои крылья огромная женщина-ангел.
Вот под этой картиной и проходили мои ночи в короткое северное лето. Ныне в православных лавках можно встретить открыточку с репродукцией этой картины, поскольку сейчас всё можно: и Бога, и ангелов, а тогда…
Скорей всего, я была почти единственной, кто лицезрел эту женщину-ангела в нашей Верхней Тойме, потому что посторонних в нашей большой комнате никогда не было.
Да и в маленькую редко кто заглядывал – такое было время, не нуждающееся в оправдании.
А воздействие художественного полотна на формирование во мне своеобразного человечка тоже нет нужды доказывать: это и открывшаяся однажды творческая тяга, и неравнодушие к небесному миру, и некая, смею думать, упругость жизненной энергии.
И снова вернёмся в апрель…
Природа встрепенулась жить. Зажурчала, засветилась, обнажилась пригорками, бросилась в рост мельчайшими травками, а травки – спасенье и для козы Мильки, и для нас – негородских ребятишек. Потекла сосновая смолка – она наша!
Засочился берёзовый сок – брат уже и сам напился, и несёт в баночке домой. А если заячья капустка под ёлочками на угоре за Долининским ручьём (где сейчас деревянная церковка), там и меня ползающей под ёлками можно было заметить; заячья капустка не хуже лимона снабжает витамином Цэ.
А уж если мак зацвёл, то, значит, будут у нас скоро пироги с маком – сами и насобираем по зёрнышку на опустевшем маковом поле (мак тогда выращивали для каких-то нужд войны).
Полноценной-то еды у нас никогда не было. Но мы, малолетки, жили себе и даже не подозревали, что мы всегда голодные.
Но инстинктивно все наши действия были связаны в первую очередь с тем, чтобы подбросить в топку растущего организма каких-либо дровец.
Это и было нам задание от Господа – ВЫЖИТЬ!
Отсюда проистекала наша тогдашняя повседневная жизнь-выживание: попытки с вилкой в руке поймать в ручье налима, хождение в лес (далеко и страшно!) за ягодами, добыча на замёрзшем поле недовыкопанной кем-то картофелины…
Ведь в годы войны матерям-солдаткам не было ни пособий, ни каких-то других льгот, если судить по нашей верхнетоемской жизни, а ведь это всё же был районный центр!.. «Всё для фронта, всё для Победы!»