Стихи Марии

На далеком Севере, среди глухих лесов и мшистых болот, в древнем селенье Пучуга родилась самобытная поэтесса Мария Аввакумова, странница русской поэзии.

Ее родословная знаменательна: среди ее отдалённых предков должно назвать огненного протопопа Аввакума. Вот так-то!

Узорочье

Молитвенный шепот ее стиха упоителен, глубокая боль ее отзывчивого женского сердца заставляет сопереживать, а, например, такое пронзительное стихотворение «Плач неродящей матери» способно вышибить слезу даже из сурового человека.

Привет тебе, Мария Аввакумова!

Слава Богу, жива еще русская поэзия!

Юрий Кузнецов

Разгадывая Россию, Ф. И. Тютчев породил россыпь новых загадок:

Всю непростоту этого четверостишия я ощутил, когда понадобилось перевести его на английский язык для выходивших на Западе «Строф века». Стихотворный перевод далеко отходил от первоисточника, а прозаический упрощался до неуклюжей дидактики. Князь Дмитрий Оболенский, ради смысловой точности решивший излагать стихи честной прозой, сдался и не включил этих гениальных четырех строк в свою антологию.

Но помогавший мне аспирант Филадельфийского университета Джордан Брэдли сумел создать маленький шедевр перевода, в котором сохранена и красота оригинала, и оригинальная рифмовка:

В сказке Андерсена в конце концов появился такой мальчик, который с веселой, но прозорливой беспечностью ошарашил окружающих криком: «А король-то голый!»

В нашем царстве-государстве в канун, как сейчас принято говорить, «лихих девяностых» произошло нечто подобное. Во глубине отечественных «северов», где издревле от гонений царской, а затем и советской власти укрывались староверы, в разгар большой войны родилась в многодетной крестьянской семье поздняя девочка Мария Аввакумова. И ей было суждено с грустной усмешкой и, видимо, с не менее грустным вздохом изменить у Тютчева всего лишь одну, последнюю строчку, отчего его афоризм не то что совсем рассыпался, однако, осторожно скажем, сильно пошатнулся:

«Но сколько можно только верить?!»

Так как Тютчев ставил веру в России выше доказательств, а новейшая история явно подорвала эту веру, то Мария Аввакумова, происходящая из неробкого Аввакумова рода, попала подобно собственному далекому предку в самую болевую точку своего времени.

Пронзительно описала она северное старообрядчество в лирико-историческом эссе «Гонимые», на удивление глубоко проникая в его беззащитно героическую суть. Аввакумова доказывает, что приверженцы древлего благочестия, вынужденные защищать свои обычаи и устои самосожжением, не были слепыми фанатиками.

Это изуверства власти доводили до крайности людей, в убеждениях которых не было человеконенавистничества, им приписываемого.

«Карательные отряды… дознаватели… осведомители… Вот так загоняют зверя на ружье охотника. И горели по Северу России живые, воем воющие костры. Отчеты воеводам и рассказы исторических писцов пестрели такими, в основе своей схожими, текстами: «Посланные же от воеводы егда хотели взять их, они раскольщики учинилися сильны и не дались; …и те свои храмины… обволокли соломою и зажгли, и сами в них сгорели». Команды стрельцов изымали в хозяйствах сгоревших старообрядцев хлебные запасы. ‹…› Потом, вторым заходом, карательные экспедиции забирали скот, оставляя уцелевших членов старообрядческих семейств ни с чем, то есть на голодную смерть».

С той поры верховья Северной Двины оставались одним из центров старообрядчества на Русском Севере вплоть до 30-х годов XX века.

«Вплоть до того самого времени, – продолжает Аввакумова, – что хищно нацелилось на моих прадедов и дедов и загнало-таки их в волчьи ямы, лишив меня чудесного знакомства хотя бы с кем-то из них. Лишило даже малой толики – возможности прийти на их могилы…»

Конечно, при раскулачивании первыми жертвами на Севере были староверы, потому что вызывали зависть у пьяниц и лодырей своим трудолюбием.

Вот полное отчаяния письмо деда Марии Аввакумовой, Ивана Яковлевича Силуянова, в комитет бедноты, когда семью объявили кулацкой и стали отбирать последнее: «…имел свой хлеб, то только лишь потому, что обращался хорошо с землей, что она требовала; и в настоящий момент изъят весь из моего хозяйства ‹…› Все сборы уплачены. Больше нет ничего. Как хотите. С 1929 г. работаю на лесозаготовках и сплаве беспрерывно. Семейство мое пять человек, один трудоспособный. Отец – 81-го года – который раньше был у старообрядцев за старшего путеводителя и который отказался <от этого> 12 мая 1929 года. Отец жил без жалованья за свой труд. Мать 79-ти лет требует ухода. Вот всё это трудно приходится переживать. Но в то же время и меня поставили кулаком. Прошу президиум с/совета ‹…› освободить от этого кулачества. Все повинности оплачиваются в свое время. Но сейчас боле нет невозможности».

Следом отсылает письмо в райком партии и его жена, Прасковья Фёдоровна:

«Прошу партейну организацию рассмотреть мое заявление и ответить мене за что нас эдак. Всё распродали всё дочиста. Одна была корова, и ту увели. Одну избу продали, вторую продают ‹…› я им говорю, а я то куда. Председатель сказал кулакам нет ничего и не будет».

Вот какой он был, рабоче-крестьянский рай, по Сталину. Даже слезы заледеневают в глазах от холодности власти к своему народу.

«Будем считать, что это и есть я – диковинный отголосок всех прошедших с той поры времен в попытке увидеть свои же подземные корни, на которых всё еще, хоть и не цвету, но стою – не падаю. И сколько это удовольствие будет продолжаться, не вем», – так аттестует себя Мария Аввакумова в очерке «Гонимые», больше похожем на поэму.