Мой рабочий одиннадцатый

Никонов Николай Григорьевич

Все это Ида мимоходом объяснила мне, двигаясь взад и вперед вдоль крутящей сотни веретен машины, и беспрерывно связывала, связывала, связывала и отпускала нити. Я ходил за девушкой по пятам, пытался и сам что-то связывать — соединять, но получалось из рук вон плохо, пальцы не слушались, нитки выскальзывали; в конце концов Ида бралась помогать, в две секунды справлялась с непослушной пряжей.

В своем официальном костюме, рубашке с галстуком я тотчас взмок, устал, по вискам ощутил неприятный пот и, когда, подучившись ремеслу прядильщицы, наконец вышел из прядильного, голова у меня гудела, что-то в ней мягко кружилось, покачивалось, а уши словно заложило ватой. Взглянул на часы — пробыл в цехе

всего сорок минут. И сразу подумалось: как может эта Ида, проработав пусть неполную смену — нет ведь ей еще восемнадцати, — как ни в чем не бывало явиться в школу? Так ли уж она виновата — можно ведь просто по-человечески устать. Устать и не прийти. Как успевает Ида выучить уроки, поесть, приодеться и даже накраситься?

Я просвещался. Я в задумчивости спустился на второй этаж... Надо было разыскать еще двоих: мотальщицу Таню Задорину и ткачиху Валю Соломину. Мотальный цех находился при ткацкой фабрике, в «ткачестве», как объяснила мне напоследок провожатая Нина. И вот по стеклянному переходу, соединяющему две фабрики — прядильную и ткацкую, — я отправился в «ткачество». Ткацкий цех нашел не сразу. Он был на втором этаже, но я долго путался в дверях и переходах, размышляя при этом, что, может быть, зря не пошел сразу к начальству, а вот теряю время, совершая экскурсии по незнакомому производству, более надеясь на свою интуицию, чем на доводы рассудка. Интуиция же говорила, что никакие жалобы не помогут, что ими я испорчу дело, с другой стороны, и главного я пока не узнал: почему хорошие, дружные девчонки вдруг оказались в числе отпетых прогульщиц? Весна? Любовь? Но нельзя же влюбиться сразу впятером?

Разыскав наконец ткацкий цех — огромный низкий зал, заполненный бешено стучащими станками, — я сразу понял, что Валю Соломину будет найти нелегко. Не очень-то хотелось ходить от станка к станку, ощущая недружелюбные взгляды — ишь, гуляет «ручки в брючки». Я топтался на пороге до тех пор, пока навстречу не вышла решительной походкой какая-то девушка; все у нее было строго-подчеркнутое: походка, и взгляд, и прическа — прямо сажай такую за председательский стол.

— Вам кого? — спросила она не очень, впрочем, строго, скорее с любопытством. Глаза у девушки были зеленые.

— Мне бы Соломину Валю... я...

— А зачем? — Глаза у девушки стали ярче.

— Из школы. Классный руководитель. Выясняю...

— ...почему она не ходит?

— Да... А вы откуда узнали?

— А вот пойдемте. — Она вышла вместе со мной в подобие вестибюля и закрыла дверь. Шум цеха заглох.

— Я комсорг фабрики, — представилась девушка. — Этим делом занималась сама.

— Каким делом? Прогулом?

— Да нет же! Они же дезертировать решили... Сбежали с фабрики, с комбината... Я их с вокзала вернула.

— Кого?

— Да ваших учениц, всех пятерых. — Девушка сурово смотрела на меня.

— Куда же они поехали?

— А в Чернигов.

— Зачем?!

— Зачем? Хм, зачем... Легкой жизни захотелось. Был у нас тут представитель с Черниговского комбината, знакомился с производством. Ну, а попутно работниц к себе сманивал. Насулил им: заработки выше, машины новые, общежитие — модерн... Они не уволились даже. Купили билеты и... Хорошо, что нам в комитет сигнал поступил. Мы их перехватили.

«Вот тебе на! Ай да классный, ай да руководитель...»

— Но должна же быть еще какая-то причина?

Комсорг неприязненно поглядела на меня, как бы не то оценивая, не то соображая что-то.

— Причина? Причина... Это же девчонки! Пых-пых, и все. Завертели хвостами — держи. Да еще эта Задорина у них... Заводила.

— Таня Задорина?

— Да. Она, говорят, в учителя влюбилась. Учитель у них там новый. Историк, кажется... Ну вот. А он на нее ноль внимания. А

может, и не так... Не знаю. В общем, Задорина ревела, ревела и говорит — уеду. И сманила всех. Такая девчонка... Вы этому учителю передайте, чтобы он...

— Что?

— Ну, чтобы понимал хотя бы... Ведь это девчонки...

— А что ему делать? Простите.

— А это уж я не знаю. Все-таки, сами понимаете, не зря она, наверное, сбежать захотела. Может, они встречались. Может, что... Я этого не расследовала, а Задорина молчит как каменная.

«Господи! Час от часу не легче! Вот и сплетня готова», — подумал я, хмурясь и разглядывая ее лицо с созвездием мелких веснушек, начавших буйно высыпать на лбу и переносице.

А комсорг, поняв меня по-своему, сказала:

— В общем, в школу они придут. Но и вы за ними следите. И за учителем тоже. Поговорите хотя бы с ними...

И она ушла, бойко взметывая юбку, гордо неся строгую голову.

— Ну и ну-у! — подумал я вслух. — Вот новость! Оказывается, из-за тебя уже разыгрываются трагедии! А ты-то ни сном ни духом...

Подошел к окну. На дворе у какого-то крыльца выстраивались в две шеренги девчонки в синих трикотажных костюмах. Командовала девочками женщина тоже в трикотажном костюме, но в шерстяном, женщина со слишком уверенными спортивными движениями профессионалки... На нее не хотелось смотреть.

— Ну и Задорина... — бормотал я. — С чего бы? Постой-ка, а помнишь, однажды во время урока нашел в журнале на своей странице записку: «Я вас люблю, люблю, люблю...» Прочитал, покраснел, нахмурился, сунул записку в карман пиджака, недолго думал о ней: «Чушь... Блажь. Кто-то подшучивает». Помнится, подумал о Гороховой. Но отверг тут же... Эта не напишет. Слишком тиха, скромна, застенчива... и еще подумал, что она — омут. Тот самый... И не заметил глаза, полыхающие огнем с предпоследней парты. Потом забыл о записке. А Задорина? Да она же приходила на все нулевые уроки. Она первая вскакивала, едва ты перешагивал порог класса. Это она, Задорина, всегда являлась за картой в учительскую. Желтоволосая голова в дверях: «Владимир Иваныч! Карту!» И она же снимает эту карту, всякий раз едва дотягиваясь до верхнего края доски. Это она, Задорина, всегда крутилась у стола, если я оставался в классе на перемену, и донимала вопросами об оценках. Заглядывала в журнал через мое плечо, дышала в ухо. «Задорина! Вы что? Маленькая?» — «Конечно. Интересно ведь... Ну Владимир Иваныч! Скажите... что по географии?..» — «Спрашивайте у Василия Трифоныча...» — «Владимир Иваныч!» Иногда она и курточку свою, и пуховый белый кроличий платок приносила в класс и здесь же одевалась передо мной после уроков. Очень медленно надевался платок, поправлялась лимонная челка, закрывающая всегда привскинутые бровки. Ах, Задорина! Да неужели она не понимает, что все эти глупости рассчитаны на дурачка, на мальчишку... Глупости? Помнишь, шестиклассником ты влюбился в учительницу начальной школы, плотную женщину лет сорока с ласковым материнским взглядом. Помнишь, ждал ее на улице и в вестибюле, бегал на первый этаж всякую перемену, поглядывал в класс, где она командовала круглоголовыми маленькими первышами. И мало, что ли, мук было тогда, когда думал о ней...

И еще вспомнил. Совсем недавно я уходил из школы и на трамвайном кольце неожиданно встретил Задорину. Стояла, втянув голову в плечи, куталась в свой пуховый линючий платок, из-под челки торчал только нос. Перетаптывалась глянцевыми клеенчатыми сапожками. То-то было ей холодно. Из улиц, выходивших к кольцу, с загородных полей сурово мело февральским ветром, несло по шоссе извивающуюся поземку, и редкие машины вбирали фарами косой снег. На остановке ни души. Не было и трамвая. Мы долго стояли молча. Наконец я спросил девчонку, стучавшую каблучками: