Мой рабочий одиннадцатый
Шрифт:
Я готов был провалиться от стыда. Зря потревожил артистку.
Дверь открылась. Женщина лет сорока пяти, грузная, в расстегнутом голубом пеньюаре и с железными бигуди в черных волосах стояла передо мной.
— Ах! — манерно сказала она, запахивая пеньюар и подняв выщипанные ниточки бровей.
— Простите... Мне... квартиру Нечесова, — багровея, пробормотал я.
— Это стесь! Прахатите... Я сейчас. — И женщина зашлепала прочь, кутаясь в свой прозрачный пеньюар.
Все еще стесняясь, я вошел в полутемную пустую прихожую. Тут пахло уборной, сыростью, где-то из незакрытого крана равномерно бежала вода. Свет падал справа через растворенную дверь такой же унылой кухни. Там на столе громоздилась гора немытой посуды. На полу валялось что-то вроде полотенца. Вскоре отворилась другая дверь, и женщина, одетая уже в шелковый
— Прахатите... Что же вы? — улыбаясь, мягко сказала она.
Я вошел в большую, очень высокую комнату, увешанную коврами и заставленную вдоль стен старинной темной дубовой мебелью, которую теперь называют уже антикварной. На пыльных окнах висели пыльные шторы с какими-то готическими изречениями. В соседней комнате проглядывалась раскрытая постель. И вся эта мрачная квартира была увешана полочками, подвесками, картинами, картинками. Таращили голубые глазки кукольные девчушки, томно лобзались пасхальные парочки. Трубили на крышке пианино стада фарфоровых слоников, сидели глазированные керамические собачки, кошечки и зайчики. На бархатных коврах с ядовитым переливом тоже были олени, замки, лунные ночи, мчащиеся всадники с восточными красавицами в шельварах поперек седла и с головами, повернутыми назад на сто восемьдесят градусов. И здесь были слоны и тигры с человеческими лицами, прыгающие на оробелого всадника. Среди всей это какофонии предметов искусства и дешевой роскошен помещался портрет мужчины в полковничьих погонах. Мужчина устало и умно смотрел, на лице его, очень похожем на Нечесова, лежала печать болезни и удрученности...
— Сатитесь, пожалуйста, — приглашала хозяйка, усаживаясь сама на круглый стул возле раскрытого желтозубого фортепьяно; по обоим бокам его были замысловатые бронзовые подсвечники.
Я сел и, поглядев на резной буфет, увидел, что оттуда на меня смотрит пустыми алебастровыми глазами античный бюст, может быть даже Аполлон. «Господи! — подумал я. — Не квартира, а филиал комиссионного магазина». И воздух здесь был такой же застойно наполненный запахами старых вещей, былой жизни, нафталина и сухих клопов. Этим воздухом не хотелось дышать.
— Вы, наверное, из Госстраха? — спросила женщина. — Нет? Из райсовета?.. Из школы? Что вы говорите! Ах, классный руководитель! Скажите, пожалуйста, такой малатой! Никогта бы ни патумала... Какой вы интиресный! Ниришительный... Ку-ку-ку! — засмеялась она.
— Послушайте, а почему ваш сын учится в ШРМ? Ведь он бы вполне мог ходить в дневную... Не работает.
Женщина с удивлением посмотрела на меня, повела плечиком.
— Знайте, я и сама ни пайму. В тневной все что-то у него ни латилось... Жалобы... Он ужасно уставал. А в вичернюю попросился сам. Там у него трузья.
— И вы знаете его друзей?
— Н-ну... Так... Ку-ку-ку... Витела, конечно... Какие-то мальчики... Некрасивые. Грязные... Вы знаете, мне с ним некогда. Ужасно занята. Ведь я работаю в Творце культуры. Хутожественным руковотителем. Та и режиссером. Выставки. Кружки. Спиктакли... Вы понимаете меня, конечно? Вот только утром немножко развлекусь. Ретко. Инструмент стоит... Я ведь в свое время окончила музыкальную школу. Балетную стутию. Что? Вы удивлены? Ку-ку-ку... Дела тавно минувших тней... Кроме того, я хутожник. Пишу, конечно, мало. Так что-нибудь иногта. Берешь каранташ, картон и так легко-легко... Не хотите ли чаю... Ку-ку-ку. Он еще горячий... — Она сняла порядочно засаленную куклу-грелку с такого же давно не видавшего мыльной мочалки чайника.
— Нет? Что вы стисняитись? Ку-ку-ку... Какой вы странный. Молотой учитель. Мужчина... Это интересно... Скажите: в вас ученицы влюблены?
— Право, не знаю.
— Ни знаити? Он ни снает! Ку-ку-ку...
— Послушайте, а где же ваш сын сейчас?
Она посмотрела на меня ореховыми глазами.
— Та гте-нибуть тут... Ну-у... в творе. За ним не услетишь. Всё возле шоферов. Там в творе гараж... И вот он все там. Все что-то помогает. Потсасывает... Ку-ку-ку...
— А все-таки...
— Та честное слово, я не знаю. Он ушел еще утром... Я спала... Люблю, знаете, поспать. Я ведь женщина. Ку-ку-ку... Или нет... Позвольте, позвольте... Он вчера ушел к мальчику. Прямо из школы...
— И вы не знаете, где он?
— Та что ж он, маленький? Притет. Что вы волнуетесь... Ку-ку-ку...
Я покинул эту квартиру,
ТРИУМФ И ЕГО ПОСЛЕДСТВИЯ
Старайся исполнить свой долг, и ты тотчас узнаешь, что ты стоишь.
Лгать — это прыгать с крыши ночью.
Мы переезжали в новую школу!
Говорят, что, когда въезжаешь в новое жилье, вперед надо пустить трехцветного кота или петуха, только никак не инкубаторного, и, если кот или петух спокойно войдет в новое помещение, быть тут удаче, быть счастью. Но кота у нас не было, петуха тоже. Мы въезжали в школу без суеверий. Мы сгружали парты, носили столы, прибивали доски, перетаскивали «наглядности»... Новая школа! Она возникла отнюдь не по мановению волшебной палочки. Если уж быть совсем справедливым, надо бы воздвигнуть перед нею скульптурный монумент в честь нашей администрации. Во главе с директором. Почему? Потому что из месяца в месяц, из года в год администрация осаждала исполком райсовета, райком, заводы-шефы и добилась в конце концов всего: денег, материалов, сметы, проекта и «привязки» этого проекта, и — что едва ли не самое трудное — нашли подрядчика, строительный трест. Но самая внушительная победа — последний штурм, подобный взятию Измаила, — была одержана администрацией в последние августовские дни, когда Давыд Осипович, оба завуча, парторг и председатель месткома Инесса Львовна добились наконец, что полы были настелены, доски навешаны, парты доставлены, а учителя, все до единого обратились в маляров, грузчиков, подсобных рабочих и подручных. Правда, еще тридцать первого августа школа немилосердно пахла эмалью. В глазах щипало. Полы прилипали к подошвам и щелкали, парты подозрительно ярко блестели, из кранов не шла вода, батареи отопления и вовсе валялись на дворе. Но здесь на помощь явились погода и календарь. Первое сентября пришлось на субботу, за субботой следовало воскресенье, и все эти дни стояла жара и сушь, необычная и радующая. Школа просохла.
Все-таки это была новая школа! Она сияла свежими потолками, широкими окнами, ни в какое сравнение не идущими с прежними амбразурами, здесь не было темной вонючей лестницы и были столь необходимые раздельные туалеты.
Третьего сентября, принаряженный, одетый в свой лучший черный костюм, в клетчатом новом галстуке, в новой рубашке, давившей шею жестким воротником, и в новых неудобных штиблетах, я встречал своих одиннадцатиклассников на крыльце... Толпа перед ним быстро расширялась, густела, разбивалась на кучки по классам. И было здесь все: возгласы, крики, приветствия, визг, объятия. У старших шел неспешный перекур. Одиннадцатые, однако, выделялись и тут. Печать солидности, почти суровой взрослости была на их торжественных лицах. Все-таки выпускные в любой школе — элита, и, подчиняясь такому положению, осознавая его с первого дня, выпускники никогда не теряют величавого достоинства, снисходительно поглядывают на тех, кто рангом пониже, — десятиклассников, девятиклассников и учеников восьмого класса, хотя у последних своя, восьмиклассная, выпускная гордость, несколько, конечно, меньшая, чем у старших, однако достаточная, чтобы чувствовать привилегированное положение. Правда, в школе рабочей молодежи теперь наблюдается интересная закономерность: самые старые по возрасту ученики, вполне достойные званий «дяденька» и «тетя», учатся в пятых, в шестых классах, это те самые, кто безнадежно отстал от жизни, и отношение к ним со стороны бойких и юных старшеклассников соответственное... Что поделаешь. Школа рабочей молодежи и молодеет и вымирает потихоньку.