Мой рабочий одиннадцатый
Шрифт:
— Галина Петровна... — Света подумала, что ошиблась. — У меня... У меня...
— У тебя нет денег...
Света жалко кивнула. Она бы расплакалась, но что-то удержало ее, она словно бы что-то ждала.
— Так что же?
Света молчала.
Заведующая вздохнула и снова поглядела в окно. Грузовик тронулся.
— Слушай, — сказала заведующая тихо, но так властно, что в груди у Светы что-то дернулось. — Я знаю, как ты обвешиваешь... Уносишь домой конфеты... У тебя под прилавком в левом углу спрятано два килограмма «Ермаковых лебедей» и килограмм трюфелей... Я все знаю... Знаю и кое-что еще...
«Что? Что? Что? — покрываясь ознобом, думала Света и чувствовала
— Ты слушаешь? Иди сюда и сядь!
Заведующая грузно поднялась, прошла к двери, открыла ее, выглянула в коридорчик и снова тщательно закрыла, вернулась на свое место у окна, где стояла, держась за спинку стула, побелевшая Света.
— Садись! — повторила заведующая и, когда Света села, сказала, прищуривая некстати дергающийся крашеный глаз и постукивая ногтями в ярком лаке. — Будем откровенны... Понимаешь, я попала в беду, и мне срочно нужны деньги... Пока я была на работе, меня обокрали. Я никому об этом не говорю... Что толку? Будут жалеть, охать, точить языки или еще начнут собирать какие-то крохи... Не нужно, не хочу... Понимаешь, муж был на курорте, дети в школе... Теперь хоть плачь, хоть что... Ни денег, ни вещей... Надо еще платить долги за машину... Ты, конечно, отлично представляешь, что наша зарплата... — Заведующая усмехнулась. — А тут, понимаешь, семья... Больной муж... Дети взрослеют... Ты должна мне помочь. Только помочь... Понимаешь? Ты согласна?
Света дважды кивнула. Она была готова на большее.
— Но помни: об этом разговоре не должен знать никто. И если ты... Ты знаешь, что я не только уволю тебя по статье... за... но... Ладно. Ведь ты умница. Я давно вижу это. Ты с головой, не то что эти дуры... Вот почему на фруктах, на подотчете будут работать только ты и Римма. Ты знаешь, что у фруктов разные сорта и, кроме того, много гнили, порчи...
Света молчала, розовея.
— Поняла? — жестче спросила заведующая.
— Да.
— Деньги будешь сдавать мне. Остальное зависит от тебя.
Света мотнула головой, дернула губкой. Кажется, к ней возвращалась уверенность.
— А долг... Можешь не возвращать... пока я обойдусь. Ты молодая, тебе нужны деньги. Ты должна одеваться, следить за собой. Ну, все... Иди принимай товар. И помни: только я могу выручить тебя. Иди... Все будет прекрасно...
Когда дверь за продавщицей закрылась, заведующая еще несколько секунд смотрела на эту дверь. Потом кисло улыбнулась кому-то, может быть, себе, недовольной углубленной улыбкой. Потом она встала, прошлась по комнате, все кривясь и озабоченно причмокивая, села за стол, достала сумочку, золоченый туб с помадой — любила красно-бронзовую — и, приглядевшись в зеркальце, открыв рот, натянула губы так, что лицо ее приняло выражение глотающей рыбы, тронула губы помадой. Склонив голову, посмотрела, поправила отточенным мизинцем и надулась. Видимо, результат наблюдений не обрадовал ее. Лицо стало кислое и потухшее. «Старею», — горько подумала она, вздохнула и еще подумала, что людям после сорока и ближе к пятидесяти не стоит долго смотреть на себя в зеркало. И все-таки еще смотрела на вялую, прожированную кремами кожу возле глаз, на мелкие, мельчайшие морщинки. Пока они были еще как пленка на кипяченом молоке, если на него слегка подуть. Она смотрела и думала, что эти морщинки станут потом морщинами, и как это ужасно женщине стареть, словно безнадежно сползать по откосу.
За
— Галина Петровна! Покупатель бузит. В кафетерии... Книгу жалоб просит...
— Что еще там! — Заведующая с досадой сунула зеркальце и помаду в сумку, щелкнула застежкой. — Вечно без стука врываешься!.. Сколько говорить...
И, изобразив на толстом лице предупредительнейшую улыбку, вышла из комнаты.
— Суд удаляется на совещание, — объявил председатель и вышел вместе с членами суда.
За высоким столом сбоку остался только прокурор, лысый человек с больным, усталым взглядом. В противоположной стороне, опершись на трибуну, стоял адвокат, бойкий, черноволосый и кудрявый. Несмотря на ни в чем не схожую внешность, выражение лиц прокурора и адвоката было одинаковое. Дело сделано, все ясно, обвиняемые получат по заслугам, законность соблюдена. Обычное торговое дело — таких было и будет... В лицах этих людей, постоянно общающихся с преступниками, однако, сквозило и самое человеческое понимание тех, кто сидел за барьером на длинной широкой скамье.
На скамье за барьером сидели трое: плотная женщина с потухшим лицом, рыжая девушка с носиком-пятачком и Света Осокина. Женщина угрюмо смотрела в одну точку, обе девочки плакали.
Суд совещался недолго.
Я как-то пропустил, не вникая, первую часть приговора и запомнил лишь последнюю:
«Гражданку Осокину Светлану Ивановну, учитывая чистосердечное раскаяние в совершенных преступлениях, к двум годам исправительных работ условно, без права занимать материально ответственные должности в течение пяти лет».
— Условно! Условно! — вслух обрадовался, так что на меня заоборачивались.
А я уже двинулся через шум зала, через толкотню и пересуды в коридор к выходу.
Света вышла на улицу вместе с матерью. Она не видела меня, нас, вряд ли видела. Мать что-то быстро говорила ей, тянула куда-то. Дочь, казалось, не слушала ее, стояла как онемелая, и я видел, что мать сердится. Подходить было неудобно. Я беспомощно огляделся. Неподалеку толпились мои продавщицы, девочки с камвольного, стояли Чуркина, Алябьев, Нечесов. Я махнул им, заметив, что Чуркина хочет что-то сказать.
— Владимир Иваныч! — действительно сказала Чуркина. — Мы тут, — поглядела на девчонок, — мы тут решили...
— Да... — сказал Алябьев.
— Что решили?
— Владимир Иванович, вы передали Осокиной, что она не останется на второй год?.. Что ее переведут?
— Не успел еще.
— Тогда... — Чуркина сурово взглянула на Алябьева. — Тогда надо ей сказать. И... вот девчонки хотят взять ее к себе... Ей ведь нельзя больше работать в магазине. А они берут.
— Правда, Владимир Иваныч. Мы ее хотим взять... К себе на камвольный... А что? — затараторила Задорина, заглядывая мне в глаза. — Правда... Мы решили... Мы еще вчера... Возьмем, научим. Вот мы с Райкой... Или Идка возьмет ученицей...
— Надо ее уговорить, Владимир Иванович, — краснея, сказал Алябьев.
Он был сегодня не похож на себя, растерял где-то свою уверенность и обычное спокойствие. Даже в глаза не мог смотреть.
— Да что вы пристали? Владимир Иваныч, мы сами. Сами должны... — опять Задорина.
— Лешка! — властно сказала молчавшая Чуркина. — Иди! Догони ее... Скажи — завтра чтоб в школе была.
И Алябьев, взрослый, положительный, невозмутимый Алябьев, все гуще краснея, вдруг кивнул нам и ускоренной походкой, наклонив голову, зашагал к углу, а потом побежал и скрылся.