Мой рабочий одиннадцатый
Шрифт:
Уроков сплошь и рядом уже нет, а только «консультации», когда за партами мается пяток-другой кающихся грешников. Одни нагоняют, учат, третьи сдают на спасительную «трешку».
Класс, где трудились исправляющиеся, напоминал некое чистилище. Математик Аркадий Семеныч, физик Борис Борисович, литераторша Инесса Львовна и обе Нины Ивановны, немецкая и английская, только и делали, что допрашивали отстающих и отпускали грехи.
Но как бы там ни было, а Новый год стремительно близился, и в последний учебный день, точнее, вечер был объявлен новогодний бал.
Я шел на этот вечер с непривычной спокойной радостью — на бал в школу гораздо приятнее идти, чем на уроки. Было двадцать девятое декабря — разгар предпраздничной суеты, и она ощущалась во всем: во взглядах, толкучке на остановках, в переполненных трамваях, не закрывающихся дверях магазинов, в дедах-морозах глядящих из витрин. Люди суетливо
По утоптанным тротуарам везде лежали елочные хвостики, веточки, похожие на оперение амуровых стрел, просто зеленые иголки, и это было как дорога к новому счастью. К новому счастью. Счастья всегда ждут нового.
В тучах на западе мирно посвечивала заря. Что-то такое грустное желтело там, и ветер был мягкий, совсем не зимний и тоже счастливый. Я стоял на трамвайной остановке, поджидал свой номер, а заря все темнела, становилась бледнее, как вино, разведенное водой. Вдруг я вздрогнул — неподалеку от меня оказалась та самая девочка, которую я нынче увидел в марте. Помните? Здесь же, на этой остановке. Девочка, которую тайно, то обманывая себя, то забывая ненадолго, я все-таки помнил, искал и ждал. Она? Точно, она... На всякий случай подошел ближе. Стала немножко взрослее и как бы печальнее. Вот и шрамик над бровью, похожий на птичку. Узнает или нет? Равнодушно уставлен носик, равнодушно смотрят синеватые серые глаза. Нет. Не узнаёт. Не узнаёт, конечно. С чего бы? И все-таки какая она знакомая! Ну, теперь-то я должен не прозевать, должен действовать во что бы то ни стало. Уедет, исчезнет, и опять грызи кулаки, ищи в глупой надежде на счастливый случай. А случай-то вот он! Дерзай. Мужайся. Господи, сколько надо храбрости, чтобы познакомиться с девчонкой! Чего боюсь-то? Отказа? Дерзости? Вроде бы не из таких она. И все-таки... Перебрал в уме способы приличного знакомства на улице — и все были не в кодексе хорошего тона, все осуждались авторами пособий по «эстетике поведения». На улице знакомиться неприлично. Нет эстетики. Выглядишь приставалой, мерзавцем. Ох, уж эти авторы приличий, зачем вы все это придумали? Зачем? А что, если просто: «Здравствуйте, какая хорошая погода». Смешно. Вот на пальто у нее значок. Сейчас спрошу: «Где вы купили такой чудесный значок?» — «В магазине», — скажет и посмотрит как на дурака...
Подошел трамвай. Это был не мой номер, но девушка шагнула к нему, пережидая, пока, словно бы отбиваясь от наседающего противника, вывалятся встрепанные безбилетники. И непонятная сила толкнула меня в спину, вознесла на тесную, дышащую, давящую площадку, протолкнула в менее тесное нутро вагона, где я старался лишь не потерять из виду розовую пуховую шапочку. И не потерял. Наоборот, меня продвинуло, притиснуло к шапочке почти вплотную, и теперь я мог с ней заговорить. Но вот беда — язык мой совсем утратил дар речи, мысли путались. Трамвай шел в сторону новостроек и политехнического института. Что, если спросить ее про институт? А вдруг она в политехническом, в том самом, который я терпеть не могу и куда поступили все мои одноклассники? Помнится, движимый солидарностью и насмешками, я тоже один раз побывал там. В день открытых дверей. Прошелся по коридорам, заглянул в аудитории, в классы с машинами и манометрами и ушел счастливый: провалитесь вы все — трубы, моторы, зубчатые передачи, какой-то там сопромат, интегралы с дифференциалами; пусть вас любят другие. И если она в политехническом, ничего у нас не состоится и нечего даже начинать разговор. От этой мысли пришло некоторое облегчение. Да и вовсе она не такая уж милая... Глупость все это... Учитель. Взрослый человек. За четверть века перешел, а ей всего-то, наверное, семнадцать. Девочка между тем опять приобрела независимо-равнодушный вид, опять уставила носик в пространство. Вот и попробуй заговори. Еще и не ответит, чего доброго, есть у них такая манера, правда у самых глупых... И чего я поехал? Еду в противоположную сторону, а там уж вечер начался, а я ответственный за порядок... Ох!..
Между тем девушка вдруг встрепенулась, начала бодро протискиваться к выходу. Близилась остановка.
Ну-ка, что бы вы сделали на моем месте?
Я, например, поехал дальше.
Теперь было уже все равно, трамвай скоро пойдет обратно, и я буду, как писал Александр Сергеевич Пушкин в «Капитанской дочке», «приближаться к месту своего назначения».
Во дворе встретил дружинников. На крыльце — Алябьев:
— А мы так... Присматриваем. Приходили тут разные... Ушли...
— Орлов?
— Нет. Он теперь не показывается. На якорь стал, говорят.
— Что-то плохо верится...
— Нет, Владимир Иваныч. Все хорошо. Будьте спокойны. Никакого хулиганства.
А вечер
— Эко пляшут чо! Эко место! — Дарья Степановна улыбается. — Айда и ты пляши...
А мне вовсе не весело. Хмуро поднимаюсь по лестнице, волочу ноги. Ничего мне не хочется: ни танцевать, ни быть тут. Лестница вся засыпана конфетти, завалена серпантином. Блестит, поблескивает снежком-слюдой...
— Ой! Владимир Иваныч! А что это вы? Так поздно! Мы все ждем, ждем... Беспокоимся...
Задорина. Вся так и светится. Платье клетчатое — ярче некуда. Глаза излучают искорки. Волосы — теперь они темно-бронзового цвета — завязаны двумя коротенькими хвостами. Хвосты вызывающе торчат, и сама, точно тугая пружина в ней, в каком-то напряжении.
«Что мне делать с этими девчонками? Не могут они не влюбляться, что ли?» — резонная мысль.
В зале, у самого входа, — Тоня Чуркина. Сегодня она просто великолепна. Глаза подкрашены, губы и без того малина, нарядная юбка, туфли. Возле Тони Фаттахов, но она словно бы не замечает его. Не Чуркина — чудо цветущей женской красоты и здоровья. Бывают такие девушки и женщины — образец несокрушимого здоровья, — и Тоня, конечно, из них. Но взгляд мой все-таки искал еще кого-то, перебегал по лицам стоящих и танцующих, и наконец я увидел. Горохова. Лида танцевала с высоким парнем из 11-го «А». В паре с ним она казалась ниже своего роста, но так же удивительна в своей северной бледной красоте. Достаточно было видеть ее лицо, полуоткрытые губы, где лунно светились жемчужины зубов. Лида Горохова и тут была лучше всех. Даже вызывающая яркость Тони Чуркиной стушевывалась перед этим нежным блеском. Что такое природа и как она умеет разными красками, в несхожих формах выразить, в сущности, одно и то же — красоту? И, глядя на танцующую Лиду, я наконец понял, на кого похожа девочка в розовой шапочке. Смутно, неуловимо в чем, но все-таки достаточно определенно напоминала она Лиду Горохову. Только напоминала...
Танец кончился. Постепенно очистился, опустел прямоугольник посредине зала. И стало видно оркестр — пятеро усато-бородатых патлатых юнцов, подражателей Шеннонов и Леннонов, с блестящими гитарами наперевес. С минуту гитары о чем-то совещались. Потом высокий брюнет объявил:
— Шейк. — Помедлив, добавил: — Дамский...
Парень был с юмором.
— Владимир Иваныч? Я... Разрешите вас пригласить! — Задорина оказалась прямо за спиной, точно ждала этого танца.
— Спасибо, Таня. Только... Немножко подождем, пусть там побольше наберется. Я плохо танцую шейк.
— Да что вы! Владимир Иваныч! Идемте. Что тут уметь?
И действительно, уметь-то было не обязательно, я просто топтался, стараясь попадать в ритм, зато за двоих трудилась моя партнерша. Танцевала она лихо, так что и руки, и ноги, и голова — все ходило само по себе в отдельных ритмах, а в целом сплеталось в довольно темпераментный танец, со стороны, возможно, красивый. Мельком я видел взгляд Чуркиной, удивление с осуждением в улыбке Инессы Львовны, любопытство в глазах Нины Ивановны английской. В сторонке стоял нетанцующий Столяров, в самой середине изо всех сил старался Нечесов, оттуда, как из центра вулкана, периодически вскипал восторженный визг. Это резвились «девочки» — такие есть теперь в каждой школе и в каждом институте, ну, короче, которые «в штанах-то, по лесам-то»... Все-таки у меня получалось плохо. Раза два наступил Задориной на ногу... Вот медведь!.. И вообще я был как-то жестко напряжен, скован, что совсем не согласовалось ни с мелодией, ни с духом шейка. Размышляя позднее над танцами, я пришел к консервативному выводу. Хорош этот шейк где-нибудь под пальмами, под южной ночью в опьяненной экстазом толпе, плох для пиджаков с галстуками, для душного зала, выглядит он здесь чужим, обезьяньим. Все-таки я его танцевал, терял авторитет... Теперь на меня и завучи смотрели.
Зато на следующий танец — медленное танго — я пригласил Тоню Чуркину. И с ней мне было как-то удобнее и спокойнее. Танцует Тоня тяжеловато, нет, видимо, достаточной практики ни у нее, ни у меня, но хотя бы я не чувствовал осуждающих уколов во взглядах коллег, и то слава богу. Учительницы как будто сговорились за мной следить, отмечать всякий шаг, и, наверное, их обижало, что танцую я с ученицами, а не с ними. Вот Нина Ивановна английская что-то говорит на ухо Нине Ивановне немецкой. А та улыбается такой ехидно-понимающей улыбкой, качает головой. Неподалеку от них, у стены, Столяров, почти рядом с ним Нечесов. Если Нечесов лихо пляшет только шейк, то Столяров вообще не танцует, не умеет, видимо. Разные эти мальчишки, очень разные, спокойный хотя бы внешне Столяров и вертячий Нечесов, но сейчас в чем-то они очень сходны. Что-то такое есть общее.