Мой Рагнарёк
Шрифт:
– Разумеется, Владыка, – голос Джинна звучал почти обиженно. – Было бы странно, если бы я не мог добыть для тебя какую-то книгу: от дешевой брошюрки до редкого свиткаиз давно сгоревшей Александрийской библиотеки. Это очень легко.
– Тогда добудь мне энциклопедию «Мифы народов мира», – попросил я. – Это такой толстый двухтомник в черном переплете.[3] А еще стакан апельсинового сока и хороший кофе со сливками – если уж я все равно проснулся.
Через несколько минут я маленькими глотками пил прохладный кисловатый сок и листал толстенный том энциклопедии.
– Вот! – торжественно объявил я. – Так оно и есть! Том второй, страница пятьсот сорок шесть. Читаем: «Уиштосиуатль,
– Если когда-нибудь встретишь бога смерти Миктлантекутли, непременно сообщи ему о недостойном поведении его супруги! Срамота какая: об этом уже в книжках пишут! – весело сказал я Джинну.
– Хорошо, я непременно сообщу ему, Владыка, – пообещал Джинн. Это только подлило масла в огонь моего веселья.
– Ладно, – отсмеявшись, вздохнул я. – Значит, индейские боги вышли на тропу войны – надо же!.. Впрочем, аллах с ней, с этой кровожадной барышней. Волноваться будем, когда у меня в запасе останется последняя дюжина жизней. А что касается кофе, можешь вылить его в ближайший унитаз, радость моя. Я передумал. Лучше попробую поспать: когда еще доведется!
– Тебе следует наслаждаться отдыхом в те редкие минуты, когда судьба этому не препятствует, – важно подтвердил Джинн.
На рассвете я покинул почти пустую прохладную пещеру, выдолбленную когда-то целую вечность назад в твердом теле столовой горы. Афина гостеприимно предложила мне считать эту нору своей – в невыносимо жаркую летнюю ночь почти три года назад, когда меня впервые посетило желание покинуть Асгард и проведать наших будущих союзников. Она сразу поняла, что я останусь с ними надолго – прежде, чем я сам принял окончательное решение. Теперь-то я знаю, что задержусь здесь не просто «надолго», а навсегда. По крайней мере, до самого конца.
Я так и не сомкнул глаз этой ночью: неслыханная удача! Прежде сон, приносящий покой слабым людям, был мне вовсе неведом, как и прочим бессмертным, но теперь на мою долю все чаще выпадает зыбкая полудрема, опасный привкус небытия почти каждую ночь остается на моих губах. Что касается Олимпийцев, они уже давно спят по ночам, как самые обыкновенные люди. Их это не слишком тревожит, но мне кажется недобрым предзнаменованием. Люди не зря называют сон «маленькой смертью» – кому и знать, как не им! И если уж эта самая «маленькая смерть» теперь властна над нами, не предвещает ли это скорую потеху для настоящей Пожирательницы плоти?
Я отвязал от пояса кисет. Время сделало черную кожу почти прозрачной: эта вещь служила мне не меньше дюжины столетий, а может, и больше. Откровенно говоря, я уже давно отказался от привычки сверять свою жизнь с человеческими календарями, хотя поначалу это казалось мне забавной игрой, одной из многих игр, придуманных людьми словно бы специально мне на потеху. В кисете дремали мои руны, двадцать пять драгоценных плодов моей собственной давнишней сделки со смертью.
С возрастом я все чаще думаю, что мне пришлось заплатить непомерную цену за пустячную, в сущности, добычу! Впрочем, не в моих силах изменить прошлое, а события последних лет показали, что изменить будущее, скорее всего, тоже не в моих силах. Мысли об этом заставляют меня скрежетать зубами от гнева: прежде мне никогда не случалось признаваться себе, что существуют вещи, над которыми я не имею власти.
Я немного подержал кисет на ладони и развязал стягивающий его шнурок.
Давным-давно, когда темные шероховатые косточки сладких оранжевых плодов, произрастающих вдалеке от суровой северной земли, которую я привык считать своей вотчиной, только-только попали мне в руки, я каждый свой день начинал, ласково взвешивая этот мешочек на ладони. Наугад доставал оттуда один жребий и жадно всматривался в царапины на его поверхности, потемневшей от времени и моей собственной крови; с наслаждением ощущал, как меня переполняет холодная, пронзительная, ни с чем не сравнимая ясность, безжалостная, как смерть, из чьих объятий я вынес свои сокровища. Это было славное время: у меня имелись ответы на все вопросы, даже на те, которые я так и не сумел сформулировать. Под черной кожей моего заветного кисета заманчиво шуршала истина, да я и сам был в ту пору Истиной, в первой и единственной инстанции, и плохо приходилось тому, кто смел в этом усомниться!
Это прошло, как все проходило в моей переменчивой жизни. Долгое время у меня вовсе не было вопросов, на которые мне могли бы потребоваться ответы: утрата любопытства – обычная плата за могущество, и до сих пор я не встречал никого, кто счел бы ее завышенной. Видимо, я один такой.
И только когда стало ясно, что конец, в который мои родичи не верили вовсе, совсем близок, я снова вспомнил о своих маленьких мудрых советчиках. Теперь мои пальцы малодушно трепещут всякий раз, когда я извлекаю из кисета очередной жребий. Я прихожу в смятение, как обыкновенный смертный, ничтожный человечишко, которому посчастливилось приобщиться к древней тайне, позволяющей заглянуть в будущее или даже сотворить это самое будущее, почти нечаянно приворожить его в тот краткий миг, когда холодок ослепительной ясности щекочет затылок, и уже не имеет значения, чья рука достает руну наугад из непроницаемой темноты кисета, ибо по большому счету все существа равны перед настоящим чудом – асы, ваны, люди, турсы, карлы и прочие беспокойные твари.
Асгард, впрочем, я покинул не по велению рун, а почти наперекор их совету: затаиться, помалкивать, ждать. Меня гнали оттуда упрямство и отчаяние: ни в одном из мрачных пророчеств не было сказано, что я могу поступить таким образом накануне Последней битвы, и я с веселым отчаянием обреченного вдруг решил, будто в моих силах повернуть колесо судьбы, воспрепятствовать предначертанному ходу вещей. Впрочем, если начистоту, я до сих пор так думаю.
С тех пор руны – единственное, что связывает меня с прошлым; последнее неопровержимое свидетельство моей былой безграничной власти над истончившимися нитями, соединяющими парчовые и дерюжные лоскуты бытия. Уже не тайное оружие, но еще не сентиментальный сувенир, чуть больше, чем просто память о младенческом могуществе богов, но много, много меньше, чем дверь, ведущая в детскую…
В эти смутные дни накануне конца я обращался к рунам не для того, чтобы в очередной раз насладиться собственной силой – куда уж, не до жиру! Теперь я смиренно обращался к ним за советом и, чего греха таить, за подмогой.
Но подмога мне пока не светила. День за днем я доставал из мешочка одну и ту же руну и содрогался от такого зловещего постоянства.
Иса – одна из трех великих Рун Промедления, глубокая ровная царапина на темной поверхности абрикосовой косточки.»Лед очень холоден, он прозрачен, как стекло, он сияет на солнце, которое должно долго светить, прежде чем лед растает» – эти слова когда-то произнесли мои собственные мертвые губы, и с тех пор простая вертикальная черточка стала символом инерции, прекращения активности, вынужденного ожидания благоприятной ситуации.