Мой роман, или Разнообразие английской жизни
Шрифт:
Рандаль улыбнулся и взял книгу.
Мистрисс Дэль. Неизвестно ли, кто автор этой книги?
Рандаль. Я слышал, что ее приписывают многим писателям, но, мне кажется, никто из них не принимает на себя этого права.
Мистер Дэль. Я так думаю, что ее написал мой школьный товарищ и друг, профессор Мосс, натуралист; я заключаю это по его описаниям видов: они так живы и так натуральны.
Мистрисс Дэль. Ах, Чарльз, мой милый! этот замаранный нюхательным табаком, скучный, прозаический профессор? Возможно ли говорить такие пустяки! Я уверена, что автор должен быть молодой человек: все сочинение его проникнуто свежестью чувств.
Мистрисс Гэзельден (положительно). Да, конечно, молодой человек.
Мистер Дэль (не менее положительно). Я должен сказать напротив. Тон, в котором написана эта книга, слишком спокоен, и слог её слишком прост для молодого человека. Кроме того, я не знаю ни одного молодого человека, который бы прислал мне экземпляр своего сочинения, а этот экземпляр прислан мне, и, как видите, в прекрасном переплете. Поверьте, что это Мосс: это совершенно в его духе.
Мистрисс Дэль. Чарльз, милый мой, ты надоедаешь своими доводами! Мистер Мосс так дурен собой.
Рандаль. А неужели автор должен быть хорош собой?
Мистер Дэль. Ха, ха! Изволь-ка отвечать на это, Кэрри.
Кэрри оставалась безмолвною, и на лице её разлилась улыбка легкого пренебрежения.
Сквайр (с величайшим простосердечием). Я сам читал эту книгу и понимаю в ней каждое слово, но не вижу в ней ничего особенного, что могло бы возбудить желание узнать имя автора.
Мистрисс Дэль. Я не вижу, почему еще должно полагать, что она написана мужчиной. С своей стороны, я полагаю, что ее писала женщина.
Мистрисс Гэзельден. Да, действительно; в ней есть места о материнской любви, которых никто, кроме женщины, не мог бы так верно написать.
Мистер Дэль. Вздор, вздор! Желал бы я видеть женщину, которая так верно изобразила бы августовский вечер, перед наступлением грозы. Каждый полевой цветок около живой изгороды представлен точь-в-точь в том виде, в каком мы видим их в августе; каждое явление в воздухе, все оттенки неба принадлежат одному только августу. Помилуйте! какая женщина насадит подле забора фиалок и незабудок. Никто крутой, кроме друга моего Мосса, не в состоянии представить подобного описания.
Сквайр. Не знаю; я встретил место, где для какого-то примера сказано несколько слов о растрате зерна при посеве из пригоршни, а это заставляет меня думать, что автор должен быть фермер.
Мистрисс Дэль (с пренебрежением). Фермер! да еще, пожалуй, в башмаках, с гвоздями на подошве! Я утвердительно говорю, что это женщина.
Мистрисс Гэзельден. Женщина, и мать.
Мистер Дэль. Мужчина средних лет, и натуралист.
Сквайр. Нет, нет, мистер Дэль: ужь это наверное молодой человек; потому что любовная сцена напоминает мне о днях моей юности, когда я готов был расстаться с ушами, чтобы только сказать Гэрри, как мила она, и как прекрасна, и когда, вместо этого, я обыкновенно говорил: «Прекрасная погода, мисс, особливо для жатвы.» Да, это непременно должен быть молодой человек, и притом фермер. Мне нисколько не покажется удивительным, если он сам ходил за плугом.
Рандаль (перелистывая книгу). Эта сцена, например, ночь в Лондоне, показывает, что она написана человеком, который вел, как говорится, городскую жизнь, и который смотрел на богатство глазами бедняка. Недурно, очень недурно! я прочитаю эту книгу.
– Странно, сказал пастор, улыбаясь: – что это маленькое сочинение до такой степени заинтересовало всех нас… сообщило всем нам совершенно различные идеи, но в одинаковой степени очаровало нас, дало новое и свежее направление нашей скучной деревенской жизни, одушевило нас зрелищем внутреннего мира нашего, которого до этой поры мы не видели, кроме только как в сонных видениях, – очень маленькое сочинение, написанное человеком, которого мы не знаем и, быть может, никогда не узнаем! Вот это знание неоспоримо есть сила, и сила самая благотворная!
– Да, конечно, что-то в роде силы, заметил Рандаль, и на этот раз замечание его было непритворное.
В эту ночь, Рандаль, удалившись в свою комнату, забыл все свои планы и предначертания: он занялся чтением, и читал, что редко случалось с ним, без всякого намерений извлечь из чтения какую нибудь существенную пользу.
Сочинение изумило его удовольствием, которое он невольным образом испытывал. Вся прелесть его заключалась в спокойствии, с которым писатель наслаждался всем прекрасным. По видимому, оно имело сходство с душой, с счастливым созданием, которое озаряло себя светом, истекающим из его собственного образа мыслей. Сила этого сочинения была так спокойна и так ровна, что один только строгий критик мог заметить, как много требовалось усилия и бодрости, чтоб поддержать крылья, парившие ввысь с таким незаметным напряжением. В нем не обнаруживалось ни одной светлой мысли, которая бы тираннически господствовала над другими: все, по видимому, имело надлежащие размеры и составляло натуральную симметрию. Конец книги оставлял за собой отрадную теплоту, которая разливалась вокруг сердца читателя и пробуждала неведомые ему дотоле чувства. Рандаль тихо опустил книгу, и в течение нескольких минут коварные и низкие замыслы его, к которым применялось его знание, стояли перед ним обнаженные, неприкрытые маской.
– Все вздор, сказал он, стараясь насильно удалить от себя благотворное влияние.
И источник зла снова разлился по душе, в которой наклонности к благотворительности не существовало.
Глава LXXIX
Рандаль встал при звуке первого призывного звонка к завтраку и на лестнице встретился с мистрисс Гэзельден. Вручив ей книгу, он намерен был вступить с ней в разговор, но мистрисс Гэзельден сделала ему знак следовать за ним в её собственную уборную комнату. Это не был будуар с белой драпировкой, золотыми и богатыми картинами Ватто, но комната заставленная огромными комодами и шкафами орехового дерева, в которых хранились старинное наследственное белье и платье, усыпанное лавендой, запасы для домохозяйства и медицинские средства для бедных.
Опустившись на широкое огромное кресло, мистрисс Гэзельден была совершенно у себя, дома, в строгом смысле этого выражения.
– Объясните, пожалуста, сказала лэди, сразу приступая к делу с привычным, непринужденным чистосердечием: – объясните, пожалуста, что значит ваш вчерашний разговор с моим мужем касательно женитьбы Франка на чужеземке.
Рандаль. Неужели и вы будете точно так же против подобного предположения, как мистер Гэзельден?
Мистрисс Гэзельден. Вместо того, чтоб отвечать на мой вопрос, вы сами спрашиваете меня.
Эти довольно грубые толчки значительно вытеснили Рандаля из его засады. Ему предстояло исполнить двоякое намерение: во первых, узнать до точности, действительно ли женитьба Франка на женщине, как маркиза ди-Негра, раздражит сквайра до такой степени, что Франку будет угрожать опасность лишиться наследства; во вторых, всеми силами стараться не пробудить в душе мистера или мистрисс Гэзельден серьёзного убеждения, что подобной женитьбы должно опасаться, в противном случае они преждевременно снесутся с Франком по этому предмету и, пожалуй, еще расстроят все дело. При всем том, ему самому надлежало выражаться таким образом, чтобы родители не обвинили его впоследствии в том, что он представил им обстоятельство дела в превратном виде. В его разговоре со сквайром, накануне, он зашел немного далеко – дальше, чем бы следовало ему, – во это произошло потому, что он старался избегнуть объяснения по предмету комолых коров и устройства фермы. В то время, как Рандаль размышлял об этом, мистрисс Гэзельден наблюдала его своими светлыми, выразительными взорами и, наконец, воскликнула: