Мой роман, или Разнообразие английской жизни
Шрифт:
– Я жду вашего ответа, мистер Лесли.
– Я не знаю, что вам отвечать, сударыня: – сквайр, к сожалению, слишком преувеличил, то, что сказано было в шутку. Впрочем, надобно откровенно признаться, что Франк, как мне казалось, поражен был красотой одной премиленькой итальянки.
– Итальянки! вскричала мистрисс Гэзельден: – так и есть! я говорила это с самого начала. Итальянка! так только-то и есть?
И она улыбнулась.
Рандаль чувствовал, что положение его становилось более и более затруднительным. Зрачки его глаз сузились, что обыкновенно случается, когда мы углубляемся в самих себя, предаемся размышлениям, бодрствуем и бережемся.
– И, быть может, снова начала мистрисс Гэзельден, с светлым выражением лица: – вы заметили эту перемену в Франке после того, как он приехал отсюда?
– Правда ваша, произнес Рандаль: – впрочем, мне кажется, что егь сердце было тронуто гораздо раньше.
– Весьма натурально, сказала мистрисс Гэзельден: – мог ли он сберечь свое сердце? такое милое, очаровательное создание! Я не имею права просить вас рассказать мне сердечные тайны Франка; однако, я узнаю уже предмет очарования: хотя она не имеет богатства, и Франк мог бы составить лучше партию, но все же она так мила и так прекрасно воспитана, что я не предвижу затруднения принудить Гэзельдена согласиться на этот брак.
– Мне стало легче теперь, сказал Рандаль, втягивая длинный глоток воздуха и начиная обнаруживать заблуждение мистрисс Гэзельден, благодаря своей, так часто употребляемой в дело, проницательности. – Я в восторге от ваших слов; и, конечно, вы позволите подать Франку некоторую надежду, в случае, если я застану его в унылом расположении духа. Бедняжка! он теперь постоянно печален.
– Я полагаю, что это можно сделать, отвечала мистрисс Гэзельден, с самодовольной усмешкой: – но вам бы не следовало пугать так бедного Вильяма, намекнув ему, что невеста Франка ни слова не знает по английски. Я сама знаю, что у неё прекрасное произношение, и она объясняется на нашем языке премило. Слушая ее, я всегда забывала, что она не природная англичанка!.. Ха, ха, бедный Вильям!
Рандаль. Ха, ха!
Мистрисс Гэзельден. А мы рассчитывали совсем на другую партию для Франка – на одну девицу из прекрасной английской фамилии.
Рандаль. Верно, на мисс Стикторайтс?
Мистрисс Гэзельден. О, нет! это старинная выдумка моего Вильяма. Впрочем, Вильям сам очень хорошо знает, что Стикторайтсы никогда не согласятся соединить свое имение с нашим. Нет, мистер Лесли, мы имели в виду совсем другую партию; но в этом случае нельзя предписывать правил молодым сердцам.
Рандаль. Конечно, нельзя. Теперь, мистрисс Гэзельден, когда мы поняли друг друга так хорошо, извините меня, если я посоветую вам оставить это дело в том виде, в каком оно есть, и не писать о нем Франку ни слова. Вам известно, что любовь в молодых сердцах очень часто усиливается очевидными затруднениями и простывает, когда препятствия исчезают.
Мистрисс Гэзельден. Весьма вероятно; по ни от меня, ни от мужа ничего подобного не будет сделано. Я не буду писать об этом Франку совершенно по другим причинам. Хотя я готова согласиться на этот брак и ручаюсь за согласие Вильяма, однако, все же нам лучшебы хотелось, чтоб Франк женился на англичанке. Поэтому-то мы ничего не станем делать к поощрению его идеи. Но если от этого брака будет зависеть счастье Франка, тогда мы немедленно приступим к делу. Короче сказать, мы не ободряем его теперь и не противимся его желанию. Вы понимаете меня?
– Совершенно понимаю.
– А между тем весьма справедливо, что Франк должен видеть свет, стараться развлекать себя и в то же время испытывать свое сердце. Я уверена, что он сам одного со мной мнения, и это помешало ему приехать сюда.
Рандаль, страшась дальнейшего и более подробного объяснения, встал.
– Простите меня, сказал он: – но я должен поторопиться к завтраку и воротиться домой к приходу дилижанса.
Вместе с этим, он подал руку мистрисс Гэзельден и повел ее в столовую. Окончив завтрак необыкновенно торопливо, Рандаль сел на лошадь и, простясь с радушными хозяевами, рысью помчал в Руд-Голл.
Теперь все благоприятствовало к исполнению его проэкта. Даже случайная ошибка мистрисс Гэзельден как нельзя более служила ему в пользу. Мистрисс Гэзельден весьма естественно предполагала, что Виоланта пленила Франка во время его последнего пребывания в деревне. Таким образом Рандаль, вполне убежденный, что никакой проступок Франка не вооружил бы против него сквайра так сильно, как женитьба на маркизе ди-Негра, он мог уверить Франка, что мистрисс Гэзельден была совершенно на его стороне. В случае же, еслиб ошибка обнаружилась, то вся вина должна была падать на мистрисс Гэзельден. Еще большим успехом увенчалась его дипломация с Риккабокка: он, без всякого затруднения, узнал тайну, которую хотел открыть; от него теперь зависело принудить итальянца переселиться в окрестности Лондона, – и если Виоланта действительно окажется богатою наследницей, то кого из мужчин одинаковых с ней лет будет она видеть в доме отца своего? кого, как не одного только его – Рандаля Лесли? – И тогда старинные владения Лесли…. через два года они будут продаваться тогда, часть приданого невесты откупит их! Под влиянием торжествующей хитрости, все прежние отголоски совести совершенно замолкли. В самом приятном, высоком и пылком настроении духа проехал Рандаль мимо казино, сад которого был безмолвен и пуст, – прибыл домой и, наказав Оливеру быть прилежным, а Джульете – терпеливой, отправился пешком к дилижансу и в надлежащее время возвратился в Лондон.
Глава LXXX
Виоланта сидела в своей маленькой комнате и из окна смотрела на террасу, расстилавшуюся перед ней внизу. Судя по времени года, день был необыкновенно теплый. С приближением зимы померанцовые деревья были переставлены в оранжереи, и там, где они стояли, сидела мистрисс Риккабокка за рукодельем. Риккабокка в это время разговаривал, с своим верным слугой. Окна и дверь бельведера были открыты. С тех мест, где сидели жена и дочь Риккабокка, видно было, что патрон всего дома сидел прислонясь к стене, его руки лежали на груди, и взоры его устремлены были в пол, между тем как Джакеймо, прикоснувшись пальцем к руке господина, говорил ему что-то с необыкновенным жаром. Дочь, из окна, и жена, из за своей работы, устремили свои нежные, полные мучительного беспокойства взоры на человека, столь драгоценного для них обеих. В последние два дни Риккабокка был особенно задумчив, даже до уныния. Как дочь, так и жена догадывались, что душа Риккабокка была сильно взволнована, – но чем именно, не знала ни та, ни другая.
Комната Виоланты безмолвно обнаруживала образ её воспитания, под влиянием которого образовался её характер. Кроме рисовального альбома, который лежал раскрытый на столе, и который обнаруживал талант вполне развитый и образованный (в этом предмете Риккабокка был сам её учителем), не было ничего другого, по чему бы можно было заключить об обыкновенных женских дарованиях. В этой комнате не было ни одного из тех предметов, которые служат к полезному и приятному развлечению молодой девицы: не было ни фортепьяно, которое стояло бы открытым; н арфы, которая занимала бы определенное место, хотя место это и было устроено, – ни пялец для шитья, ни других орудий рукоделья; вместо всего этого вы видите на стене ряд полок, заставленных избранными произведениями итальянской, английской и французской литератур. Эти произведения представляли собою такой запас чтения, что тот, кто пожелает развлечения для своего ума в пленительной беседе с женщиной, – беседе, которая смягчает и совершенствует все, что будет заимствовано из тех произведений, никогда не назовет ее мужской беседой. Взгляните только на лицо Виоланты, и вы увидите, как высок должен быть ум, который вызывал всю душу на пленительные черты её лица. В них не было ничего грубого, ничего сухого, ничего сурового. Даже в то время, когда вы обнаруживали обширность её познаний, эта обширность терялась совершенно в нежности грации. В самом деле, все более серьёзные и холодные сведения, приобретенные ею, превращались, с помощию её мягкого сердца и изящного вкуса, в невещественные драгоценные материалы. Дайте ей какую нибудь скучную, сухую историю, и её воображение находило красоты, которые для других читателей оставались незаметными, и, подобно взору артиста, открывало повсюду живописное. Благодаря особенному настроению души, Виолаита, без всякого сознания, пропускала простые и весьма обыкновенные мысли и обнаруживала все редкое и возвышенное. Проводя юные годы своей жизни совершенно без подруг одного с ней возраста, она едва ли принадлежала настоящему. Она жила в прошедшем, как Сабрина в своем кристальном колодце. Образы рыцарства – примеры всего прекрасного и героического, – образы, которые, при чтении звучных стихов Тассо, возникают перед нами, смягчая силу и храбрость в любовь и песнопение, наполняли думы прекрасной итальянской девушки.
Не говорите нам, чтобы прошедшее, исследованное холодной философией, не было лучшей возвышеннее настоящего: не так смотрят на него взоры, в которых отражается непорочная и высокая душа. Прошедшее тогда только потеряет свою прелесть, когда перестанет отражать на своем магическом зеркале пленительную романтичность, которая и составляет его высокое достоинство, несмотря на то, что имеет вид обманчивой мечты.
Но, при всем том, Виоланту ни под каким видом нельзя было назвать мечтательницей. В ней жизнь была до такой степени сильна и плодотворна, что деятельность, по видимому, необходима была для её превосходного развития, – деятельность, невыходящая из сферы женщины, – деятельность, необходимая для того, чтобы выражать свою признательность, совершенствовать и приводить в восторг все окружавшее ее, примирять с порывами души человеческой к славе все, что осталось бы для честолюбия неудовлетворенным. Несмотря на опасение её отца касательно пронзительно-холодного воздуха Англии, в этом воздухе она укрепила нежное до слабости здоровье своего детства. её гибкий стан, её глаза, полные неги и блеска, её румянец, нежный и вместе с тем роскошный, – все говорило в пользу её жизненных сил, – сил, способных содержать в невозмутимом спокойствии такую возвышенную душу и утишать волнения сердца, которые, однажды возмущенные, могли бы перемешать пылкия страсти юга с непорочностью и благочестием севера.