Мой XX век: счастье быть самим собой
Шрифт:
Преодолеть подобные препоны нелегко. С большим трудом найдены и обработаны документы, воссоздан какой-то этап жизни, освещены чувства, мысли и поступки, описаны свершения и замыслы. Но живы родственники твоего героя, которым издательства требуют давать на просмотр все, что пишется о родном им человеке... И начинается непременная полемика: ни одному еще биографу недавней знаменитости, если он честно и добросовестно работал, не удалось «угодить» его родным.
Проще всего не обращать внимания на мнение родственников, а следовать своей дорогой фактов. Но сколько трудностей возникает у тех, кто пишет о не столь уж давнем времени!
Однако есть безусловные общие законы жанра, которые Д. Жуков в своей книге «Биография биографии» удачно определил как необходимость «тактично» миновать «Сциллу наукообразия и Харибду излишней беллетризации». В самом деле, наукообразие отбивает у читателя охоту следовать за писателем, даже если речь идет о самом любимом герое. Ведь перед нами не «чистый» научный труд, обращенный к достаточно узкому кругу специалистов и ставящий перед собой конкретную задачу. В то же время жанр биографии, предполагая беллетризацию как обязательный элемент, вместе с тем сурово ограничивает ее рамки. Автору не дозволено тратить время и печатный объем на художественные «красивости» – какое было небо или как выглядело море, когда его герой совершает тот или иной поступок, мыслит, творит, побеждает, создает открытие. Да и нечего писателю-документалисту пускаться в состязание с гигантами «чистой» художественной прозы, в особенности после того, как о небе или море писали Тургенев, Лев Толстой, Горький, Бунин, Шолохов.
Ограниченны и масштабы домысла в психологии. В свое время Горький резко отозвался об одном произведении, где автор позволял себе вольности, передавая, как и о чем думал Лев Толстой. Здесь фальшь особенно выпирает, особенно недопустима. И совершенно не случайно, что в известных пьесах М. Шатрова о В.И. Ленине или в тех политических романах, в которых выступают ведущие государственные деятели нашей страны и крупнейших держав Запада, авторы оперируют только документом, вкладывая в уста своих героев некий тщательно подготовленный «коллаж» из высказанного или написанного ими в разное время.
Таким образом, реставрировать прошедшее можно и должно, лишь опираясь на документ, создавая из сплава свидетельств, писем, архивных документов некий многоцветный витраж, звенья которого складываются в цельный портрет. Есть ли другие возможности у автора? Он ведь не общался с великим человеком (как Эккерман, день за днем записывавший свои «Разговоры с Гете...», или Н.Н. Гусев, проведший изо дня в день два года с Л.Н. Толстым), даже не видел его. Заманчива, конечно, цель – домыслить за своего героя. Но это приведет либо к неоправданной модернизации, осовремениванию героя, либо – что еще хуже – к обеднению его мыслей и чувств.
Д. Гранин, создавая образ Зубра, выдающегося русского ученого Н.В. Тимофеева-Ресовского, не раз подведет своих читателей к сложнейшим тайнам его душевного мира и остановит свое перо, признаваясь: «Никто не мешал ему в условиях войны продолжать заниматься своим делом. Но что-то испортилось в нем самом. Чувства его очнулись, интерес к работе пропал... Что произошло? Неизвестно». Или: «Как виделась Зубру эта проблема и для себя и для других? Не знаю». Читаешь повесть и чаще всего думаешь – «не может быть»: настолько запутанной и неправдоподобной предстает перед нами эта драматическая судьба человеческая. Но автор все время ссылается на документы, приводит письма, магнитофонные записи бесед с людьми, хорошо знавшими его героя, да и сам он много раз встречался с ним, беседовал, после его смерти расспрашивал его учеников, всех, кто знал его, работал с ним. («Как проходили поиски материала – это особое повествование. Помогали друзья и ученики Зубра, работала целая «оперативная группа», – скажет Д. Гранин.) И перед нами во весь свой могучий рост встает замечательный человек, честный и неподкупный ученый в его реальных сложностях и противоречиях. И этот образ создан «через документ».
Документ – вот основа для писателя, выступающего в таком жанре. Скажем, сохранился уникальный рассказ очевидца какой-то ключевой для героя сцены из его жизни (в моем документальном повествовании «Восхождение», в частности, есть описание ссоры Врубеля и Шаляпина. Конечно, в данном случае я использовал воспоминания Коровина, очевидца этой ссоры). Этот рассказ и может стать канвой в определенной сцене, в которую автор введет еще десятки подробностей, реалий, «пылинок истории», воссоздаст обстановку происходящего и пр. Но что можно предложить вместо этого? Домысел, додумывание за героя? Вот это-то и будет разрушением жанра, злом, подрывающим доверие читателя.
Основная же работа – кропотливое собирание мозаики фактов, свидетельств, подробностей, из которых, нигде не отходя от правды жизни, и воссоздается картина давно прошедшего. Именно так подходил и я к своей задаче, когда писал биографические книги об Алексее Николаевиче Толстом. Внутренние монологи Толстого, его разговоры с современниками, психология его творчества – все это требовало от меня нигде и ни в чем не изменять правде факта, засвидетельствованного в тех или иных источниках. Точно так же и при воссоздании жизни молодого Федора Шаляпина использованы его прекрасные книги «Страницы из моей жизни» и «Маска и душа», известный трехтомник, составленный замечательным знатоком жизни и творчества Шаляпина А. Грошовой, письма, интервью, воспоминания, десятки, сотни, тысячи различных свидетельств, не вошедших туда. Короче, без огромной исследовательской работы, проделанной специалистами, создавшими и прокомментировавшими бесценный биографический материал о Шаляпине и его современниках, такое «Восхождение», как мое, было бы попросту безуспешным. Одному человеку, как и на Эверест, невозможно забраться на такую вершину, как жизнь замечательного человека.
Никого из грамотных читателей и критиков не смущает тот факт, что писатель-документалист пользуется первоисточниками. Вот в комментариях к собранию сочинений А.К. Толстого И. Ямпольский свидетельствует:
«Толстой не разделял историко-политической концепции Н.М. Карамзина. И тем не менее основным фактическим источником баллад и драматической трилогии является «История государства Российского»... Страницы «Истории государства Российского» давали Толстому не только сырой материал: иные из них стоило чуть-чуть тронуть пером, и, оживленные точкой зрения поэта, они начинали жить новой жизнью – как самостоятельные произведения или эпизоды больших вещей». И еще: «Главным историческим источником «Князя Серебряного», как и драматической трилогии, является «История государства Российского» Н.М. Карамзина, откуда заимствованы многие факты, описательные детали и подробности сюжета. Так рассказ Морозова Серебряному о том, что случилось в его отсутствие; об изменениях, происшедших с Иваном Грозным, казнях, отъезде в Александровскую слободу, депутации бояр, умолявших его вернуться на престол, учреждении опричнины (гл. 6), описание Александровской слободы (гл. 7), описание казни (гл. 16), страницы о завоевании Сибири (гл. 40), – основаны на соответствующих страницах Карамзина (см. Т. 9, СПб., 1821. С. 21-23, 74-80, 87-89, 158-160, 376-377, 380, 381). В главе 7 Толстой приводит, не называя его имени («наш историк»), цитату из Карамзина. В романе имеется немало словесных совпадений с «Историей государства Российского» или несколько видоизмененных выражений... Для воспроизведения нравов, обычаев, верований, суеверий Толстой широко пользовался также этнографическими и фольклорными сборниками».
Совершенно очевидно, что ни цитаты, ни прямое заимствование художника из книги историка в устах умного автора предисловия и комментариев не осуждаются, напротив, являются убедительнейшей похвалой достоверности. Трудно предположить, что исторический роман, историческая хроника, документальное повествование, биографический роман о судьбе того или иного замечательного человека может стать плодом этакой чистой, «незаимствованной» фантазии. «Как почти все исторические драматурги, Толстой уплотнял события во времени, объединял факты, относящиеся к разным, иногда довольно далеким моментам... Помимо этих обычных в исторической драме приемов Толстой придавал иной смысл некоторым фактам, создавал иные связи между событиями, устанавливал иную их последовательность, менял характеристики и психологические мотивировки, исходя из своего понимания героев и эпохи и из своих идейных и драматургических заданий» (Ямпольский).
Такая оценка использования документа издавна сложилась в критической литературе. Н.К. Гудзий выявил в свое время большое количество совпадений с первоисточниками в романе «Война и мир» Л. Толстого.
Пытливые биографы знаменитого польского писателя Генрика Сенкевича в статьях и комментариях к только что вышедшему у нас собранию сочинений его не раз отметят, что он широко пользовался первоисточниками при созданий своей исторической прозы. «Для Сенкевича, который обращался прежде всего к читательскому воображению и чувству, первейшим литературным источником были многочисленные в XVII веке шляхетские мемуары (среди которых выделялись образностью, яркостью языка знаменитые «Записки» Яна Хризостома Пасека), использованные автором трилогии и как бесценный кладезь сведений, и как эталон стиля», – писал Б. Стахеев. Еще более определенно говорится об использованной литературе Генриком Сенкевичем, когда речь заходит о его романе «Пан Володыевский»: «При создании тех персонажей романа, которые представляют, по замыслу автора, тогдашнюю шляхту, Сенкевич широко использует сведения, названия, имена, взятые из хроник, мемуарной литературы, исторических исследований и т. д. ...Тексты XVII века использовались и в речах персонажей, при стилизации повествования. Приведен ряд цитат (без ссылок)».