Мой XX век: счастье быть самим собой
Шрифт:
Писателям полезно напомнить слова A.M. Горького: «Как из одной штуки даже очень хорошего кирпича нельзя построить целого дома, так описанию одного факта нельзя придать характер типичного и художественно правдивого явления, убедительного для читателя... Художественная правда создается писателем так же, как пчелою создается мед: от всех цветов понемногу берет пчела, но берет самое нужное».
Только на этой высокой стадии художественного освоения действительности писатель правильно поймет свою основную задачу: «Отражайте верно временное, вечное явится само собой» (С. Венгеров). В истории литературы не раз бывало так, что писателей упрекали за пристрастие к сегодняшнему, «временному» и призывали к постановке «вечных», общечеловеческих проблем в своем творчестве. И не раз писатели различных стран и поколений задавались вопросом: а не лучше ли, действительно, отображать такие свойства, качества, стороны человеческой души, которые присущи всем людям на земле, не лучше ли показывать то «общечеловеческое», то вечное, что никогда не умрет, пока живы люди на земле? И писатели, если слушались таких советов, кроме сухих, абстрактных, безжизненных созданий своего ума, ничего не производили.
Тот же Овсянико-Куликовский считал: чтобы художественный образ был «общечеловечески-типичен», писатель должен соблюдать следующее важное условие: «Такой образ не должен быть уж очень типичен и ярок в смысле национальном, сословном, бытовом, – эта сторона в нем должна быть поставлена и оттенена так, чтобы не мешать общечеловеческому содержанию и интересу его выступать властно и мощно в восприятии читающих поколений» (Овсянико-Куликовский Д.Н. Толстой как художник. СПб., 1899. С. 31). Разбирая образы Оленина и Левина, Овсянико-Куликовский писал, что они не удовлетворяют требованиям «высшей эстетической критики», потому что в них «слишком... Русью пахнет...» «...и этот запах мешает нам сосредоточиться на их общечеловеческой основе...» (Там же. С. 32).
Во Франции тоже находились теоретики, которые, пытаясь найти средства сделать искусство долговечным, предлагали неверные средства для этого. М. Гюйо в своей книге отрицает средства, которые предлагали некоторые из них. Он писал: «Для того чтобы найти предмет более долговечный для искусства, Низор и Сен-Марк Жирарден предложили следующее средство: отыскивать во всем только всеобщее: в литературе, – говорят они, – истинны только самые общие чувства. К несчастью, чувства нельзя отделить от чувствующего индивидуума.
Чувство именно тем отличается от чистой идеи, которая не составляет предмета искусства, что в нем всегда есть большая доля индивидуальности.
Конкретное, без чего искусство вообще не может существовать, есть также частное» (Гюйо М. Искусство с социологической точки зрения. М., 1901. С. 104).
Человек отнюдь не гражданин мира, лишенный национальных особенностей. Человек имеет глубокие корни в стране, в которой он родился: сущность его характера – в социальной среде и в национальности, к которой он принадлежит.
На это уже давно обратил внимание Гегель. «В немецких песнях миннезингеров, – писал он, – любовь является сентиментальной, нежной: она бедна воображением, игрива, меланхолична, однообразна. У испанцев любовь отличается богатством фантазии, красноречия; она рыцарственна; порой, как дело личной чести, в поисках защиты своих прав и обязанностей хитроумна и также мечтательна, достигая своего высшего блеска!» (Гегель Г.В. Лекции по эстетике. Кн. 2-я. Соч. Т. 13. М., 1940. С. 129).
Бальзак в письме к Ганской, указывая на недостатки одной из книг, писал, что «нет в этой книге того дразнящего веселья, той свободы и безрассудства, что отмечают страсть во Франции» (Бальзак об искусстве. М., 1940. С. 425).
Нет сомнения, что эти различия, подмеченные Гегелем и Бальзаком, остаются и до сих пор. И задача каждого художника заключается в том, чтобы выявлять национальное своеобразие своего народа. Этим самым он не отделяет свой народ от человечества, а как раз наоборот, воссоединяет его, ибо без глубокого патриотизма нельзя воспитать интернационализм, только национальная гордость в высоком, ленинском значении этого слова может служить питательной почвой для воспитания подлинного чувства интернационализма. Иначе может возникнуть безродный космополитизм.
Художник только в том случае может проявить свой талант в полную силу, если он всеми корнями своими уходит в национальную почву. Никогда еще художник «перекати-поле» не добивался прочного успеха.
Достоевский увидел в Пушкине прежде всего национального гения, который нашел «свои идеалы в родной земле, воспринял и возлюбил их всецело своею любящею и прозорливою душой». Достоевский высоко оценил Пушкина прежде всего за то, что он «провел пред нами... целый ряд положительно прекрасных русских типов, найдя их в народе русском». «Главная красота этих типов в их правде, правде бесспорной и осязательной, так что отрицать их уже нельзя, они стоят, как изваяние...
О типе русского инока-летописца, например, можно было бы написать целую книгу, чтобы указать всю важность и все значение для нас этого величавого русского образа, отысканного Пушкиным в русской земле, им выведенного, им изваянного и поставленного перед нами теперь уже навеки в бесспорной, смиренной и величавой духовной красоте своей, как свидетельство того мощного духа народной жизни, который может выделять из себя образы такой неоспоримой правды... Повсюду у Пушкина слышится вера в русский характер, вера в его духовную мощь, а коль вера, стало быть, и надежда, великая надежда на русского человека».
Великие национальные художники потому и стали великими, что они умели создавать характеры «величавой духовной красоты». Таким был Пушкин. Таким был Тургенев. Таким был Достоевский. Таким был Лев Толстой. Таким был Горький. Таков Шолохов. Молодым писателям нашей земли есть у кого учиться любить свой народ, свою землю. Нужно только, как говорил Достоевский, «взаправду» сродниться с народом, без высокомерия и без желания «поднять народ до себя и осчастливить его этим поднятием».
Любовь к своей отчизне, высокий патриотизм – основная, всеопределяющая черта русского писателя с давних пор. И когда думаешь о том, почему сейчас мало таких героических, трагических характеров, несущих в себе огромный запас высокого благородства, то с горечью приходишь к выводу, что молодым русским советским художникам многому еще нужно учиться. И прежде всего – воспитывать в себе патриотизм, любовь к советской Родине, ее истории, отечеству своему.
Художники, философы прошлого века, стоявшие у начала того величайшего процесса, приведшего к поразительным результатам в XIX веке, смело предугадывали великое будущее России.
Сто с лишним лет назад Чаадаев писал: «У меня есть глубокое убеждение, что мы призваны решить большую часть проблем социального порядка, завершить большую часть идей, возникших в старых обществах, ответить на важнейшие вопросы, какие занимают человечество... Мы... предназначены быть настоящим совестным судом по многим тяжбам, которые ведутся перед великими трибуналами человеческого духа и человеческого общества». Чаадаев предугадывал великие свершения нашего народа в политике, экономике, культуре. Придет время, и новая Россия в единении с другими народами возьмет на себя «разрешение всех вопросов, возбуждающих споры в Европе». Достоевский прямо высказывал мысль о том, что «русский народ не из одного только утилитаризма принял реформу (Петровскую. – В. П.), а несомненно уже ощутив своим предчувствием... несравненно более высшую цель... Ведь мы разом устремились тогда к самому жизненному воссоединению, к единению всечеловеческому!.. Стать настоящим русским, стать вполне русским, может быть, и значит только... стать братом всех людей, всечеловеком, если хотите... Я говорю лишь о братстве людей и о том, что ко всемирному, ко всечеловечески-братскому единению сердце русское, может быть, изо всех народов наиболее предназначено, вижу следы его в нашей истории, в наших даровитых людях, в художественном гении Пушкина».