Моя чужая дочь
Шрифт:
– Утром все разложим, Сандра, – говорит одна.
Я медленно иду мимо, приглядываюсь – что да как. Держусь уверенно, как дядя Густав советовал, и горничные не замечают, что я пялюсь в крохотную уютную кладовку. Они не замечают, что метрах в трех я торможу, вроде мне что-то на самом дне сумки потребовалось. И ясное дело, когда они, затолкав тележку внутрь, идут к лифту, думая, что дверь сама захлопнется, они не замечают, что я успеваю прыгнуть в сторону и ногой придержать дверь.
– Ну, Руби? Как тебе?
Здесь все забито стопками постельного белья, полотенец. Мой голос звучит как-то странно, глухо.
Я страшно горжусь собой – ловко добыла нам комнату на ночь!
Я укладываю Руби на подушку, а сама кружусь, разбросав руки. Места только-только хватает, чтобы покружиться, – из-за тележки и полок вдоль стен. Снимаю кроссовки, стаскиваю стопку сложенных покрывал на пол и устраиваю из них и подушек гнездышко, совсем как мама-птица для своих птенчиков. Потом расстегиваю спортивную сумку и вытаскиваю еду, которую нам на вокзале оставили. Первым делом разрываю пачку крекеров и запихиваю в рот сразу три. Там еще есть банка горошка – это мне ни к чему, потому как открывалки нет, – кочанный салат, пакет морковки, консервированная ветчина «Спэм» – обожаю! – и пачка сливочного печенья.
– Руби, пируем! – Я даже взвизгнула от восторга, а Руби срыгнула молоко – пришлось под ней на подушке простынку поменять.
Я устроила себе ранний ужин: сжевала крекеры с ветчиной и салат, похрустела морковкой. На сладкое – сахар, а запила виски. И спать, спать. Кажется, тыщу часов проспала с Руби под бочком. Нет, она у меня все-таки чудо-девочка.
В конце концов все же пришлось оттуда уйти. Я убирала липкие покрывала и складывала подушки на место, стараясь, чтобы все выглядело как было, но после двух ночей в кладовке меня наверняка очень скоро вычислили бы. Наутро после пира я проснулась совсем больной. Прибрала как сумела и улизнула. Весь день проторчала в торговом центре. Пришлось истратить пару фунтов на прокладки потолще и чашку горячего шоколада. Еще я чуть не увела детскую коляску, да только мамаша слишком быстро из туалета вышла.
Вечером я проделала все в точности, как вчера. Мы с Руби даже снова вымылись в душе. Засыпая в гнездышке из покрывал и подушек в кладовке, я мечтала о собственном домике и хорошей работе, где мне платят по несколько сотен фунтов в месяц. А рано утром мы незаметно смылись, потому что уж слишком долго везло, а удачу, говорят, искушать нельзя.
Сейчас мы тащимся по скользкой обочине какой-то дороги. Я тяну руку, оттопырив большой палец, – может, кто подвезет до Лондона. Шоссе где-то совсем рядом гудит, я слышу. Несколько машин притормаживают, шоферы на нас с Руби глядь – и дальше, не останавливаясь. Фургончик проехал мимо, а метров через тридцать, смотрю, тормозные огни у него мигают, вроде он не уверен – то ли остановиться, то ли нет. Все-таки остановился, и снова я бегу с Руби у груди и спортивной сумкой, которая колотит меня по спине. Горло жжет от холодного воздуха.
– Куда путь держишь, куколка? – Шофер громадный, белобрысый и грязный, на каменщика смахивает.
– В Лондон. – Я пытаюсь отдышаться, привалившись к пассажирской дверце.
– Могу довезти только до пересечения с шоссе, а дальше мне сворачивать. Но хоть на пару миль ближе будешь.
Бугай-каменщик ухмыляется. Зубы у него отвратные, такого же буро-желтого цвета, как и волосы. Но вроде добрый, и мы с Руби забираемся на сиденье рядом с ним. В фургончике тепло, маслом машинным пахнет и немножко кофе.
– Ну и что такая малышка делает на
Он глядит на дорогу, но и на меня косится время от времени. Хмыкает весело, и я понимаю, что ему в общем-то до лампочки, хотя послушать он не возражает.
Я смотрю прямо и молчу – прикидываю, что бы такое сочинить. Руби верещит и крутится у меня на коленях.
– Симпатяга, – говорит шофер, кивая на мою дочку. – Сколько уже?
– Совсем мало. – Я рада, что он забыл про первый вопрос, даже если ему и все равно.
Шофер-каменщик мычит себе под нос – напевает что-то – и в такт барабанит пальцами по рулю, но я чуть ли не слышу, как у него мысли скрипят.
– И ты, значит, голосуешь на дороге с ребенком, которому совсем мало? – Песня оборвалась.
– Ага.
Я вгрызаюсь в ноготь. Перекресток уже виден впереди, так что я быстренько сую Руби – хоть она продолжает вопить – под куртку, застегиваю молнию и перекидываю сумку через плечо. Надо отсюда поскорее выбираться. Белобрысый верзила больше ни о чем не спрашивает. Высаживает меня на придорожном пятачке автостоянки, гудит на прощанье и газует.
Пальцы на ногах у меня как деревянные, ничего не чувствуют, а щеки будто осы жалят – такой ветер хлещет ледяной и колючий. Мы с Руби стоим прямо на съезде с шоссе на проселочную дорогу. Почти час стоим, прежде чем первая машина останавливается – великанский грузовик. Колес у него штук сто, не меньше. Он пыхтит и плюется дымом, пока тормозит.
– Лондон? – кричу я шоферу, и тот мне кивает – залезай.
Без лестницы в кабину черта с два заберешься, но шофер нас с Руби втягивает и даже пристегивает ремнем. Кабина огромная, за сиденьями даже что-то вроде кровати есть. Губы меня почти не слушаются – застыли на холоде, но я умудряюсь спросить у шофера, куда он нас сможет довезти – до самого Лондона? Он вскидывает обе руки, вроде сдается:
– Э-э-э… Инглиш – нет. – Гогочет хрипло и трогает свою махину.
Через два с половиной часа мы уже в Северном Лондоне. У какого-то завода попрощались с шофером грузовика, а складской сторож объяснил, где ближайшая станция подземки. Мне всегда хотелось прокатиться в подземке, и сейчас меня просто распирает от гордости, что я все сделала сама. Мы с Руби трясемся в вагоне до центра города, который нас спасет. Выходим на «Тоттенхем-Кортроуд» – без понятия, почему именно здесь, просто название понравилось. Пока я волочусь по платформе, Руби, кажется, тяжелеет с каждой минутой. Меня давит к земле, а живот такой болью стянуло, вроде меня пополам раскромсали. Я взмокла под кучей одежек, все тело горит, и дышать нечем, и голова капельку кружится, и сердце бухает, и печет в груди от молока, но я все тащусь и тащусь. Эскалатор, спасибо, вывез нас из-под земли. Сойдя с эскалатора, я немного постояла, а народ обтекал нас со всех сторон.
Передохнув, я сунула билетик в турникет, вышла – и сразу стало немного легче, когда воздух остудил лицо. Я продолжаю идти, сама не зная куда и едва удерживая свою девочку – такая она тяжелая! Сейчас самое главное – избавиться от людей, которых вокруг безумные толпы, и от звона в моей собственной голове, поэтому я сворачиваю в первый же проулок, но здания, кажется, наваливаются на меня, а звон только усиливается, будто через каждое ухо по поезду проезжает. В конце проулка стоит несколько баков, из них воняет кислятиной и гнильем. Из двери одного дома появляется дядька в шеф-поварском халате с колпаком и швыряет в ближайший бак два полиэтиленовых пакета. Таращится на меня с полминуты, верно, принял за пьянчужку – ужас, а еще с ребенком. И с треском захлопывает дверь.