Моя чужая жена
Шрифт:
–Ну что, давайте прощаться?
Тоня бросилась к сыну, порывисто обняла, спрятала мокрое от слез лицо на его груди.
–Мамуль, ну что ты… — ласково приговаривал Никита, похлопывая ее по спине. — Ну не надо, люди кругом, неудобно. Не на войну ведь меня провожаешь.
Но Тоня не слушала, лепетала что-то бессвязное, милое:
–Ты вспоминай меня, ладно? Вспоминай и говори про себя: «У меня все хорошо, мама, все в порядке». А я тебя всегда услышу, даже если буду далеко-далеко.
Подошел Редников, мягко, но настойчиво отстранил жену, пожал руку сыну, сказал:
–Поедем мы, в самом деле. А то мама расклеится совсем.
И Тоня,
–Ну ладно, удачи тебе, сынок. — И только теперь обернулся к Але: — До свидания.
«Что ж, это, должно быть, в последний раз, — думала Аля. — До свидания… А лучше прощайте! Прощайте, Дмитрий Владимирович Редников. Я не буду больше вас беспокоить. Я постараюсь».
Она взглянула на Митю, отметила появившиеся за эти полтора года серебряные нити на висках, горькую складку, залегшую между бровями, и неизменный, не меняющийся взгляд черных глаз. Взгляд, устремленный куда-то в глубь себя, спокойный и отрешенный. И только на самом донышке глаз плещется едва заметная лихая искринка.
–До свидания, — прошептала Аля.
Тоня вцепилась в ее рукав, заголосила, заплакала:
–До свидания, Аленька. Ты уж там береги моего мальчика, заботься.
Поезд дернулся, лязгнули металлические колеса, но остался на месте, не тронулся. И Аля вдруг обернулась, слетела со ступенек и быстро пошла по перрону туда, где стояли еще Митя и Тоня.
Она не видела, как дернулось, словно от пощечины, лицо Никиты, как высунулся из окна купе встревоженный руководитель группы, окликая ее:
–Александра Юрьевна, Александра Юрь… — С непониманием уставился на Никиту. — Что происходит?
Никита, не отрывая тревожного взгляда от жены, вымученно улыбнулся.
Митя поднял голову, увидел приближающуюся Алю и замер. Она передумала? Остается? Сама приняла то решение, на которое не мог отважиться он? И значит, можно будет снова… Нет! Нет, нельзя! Все решено и подписано. Пусть уезжает!
Аля смотрела ему прямо в глаза.
–Возьмите. Это ваше. До свидания.
На ладони осталась металлическая пуговица от светлой летней рубашки.
–Что это? Что? — всполошилась Тоня.
Поезд тронулся и медленно пополз вдоль перрона. Аля вскочила на ходу и скрылась в вагоне. Редников еще несколько секунд видел ее сквозь оконное стекло — вот она идет по коридору, отвечает что-то Никите, отворачивается от назойливого руководителя группы, проходит в свое купе. Колеса застучали ровно и мерно, поезд набрал ход, и вагон, в котором уезжала Аля, оказался уже слишком далеко, чтобы рассмотреть что-то в окнах.
–Откуда это у нее? Это от той рубашки… Ты что, с ней… — не отставала Тоня.
Лицо ее исказилось болезненной гримасой вечной, съедающей ее изнутри ревности.
–Ну что за фантазии? Что, я извращенец? — устало отмахнулся Дмитрий Владимирович.
Протяжно загудел паровоз, и темно-зеленый хвост поезда скрылся в тумане.
5
На тумбочке возле дивана заверещал будильник. Никита что-то промычал, не открывая глаз, услышал, как повернулась на своей стороне постели Аля, поднялась, ударила ладонью по кнопке.
–Ника, пора, просыпайся. — Она легко потрясла его за плечо.
–Угу, сейчас, — пробормотал Никита, зарываясь в одеяло.
Аля распахнула окно. Запахло пыльным городским
С этих звуков и запахов, до сих пор непривычных, действующих на Никиту как моментальный раздражитель, начиналось каждое утро вот уже два года. Все еще не открывая глаз, он слышал, как Аля прошла в ванную, повернула кран, как зашумела вода, ударяясь о литой чугун. За время, которое они прожили в Париже, Никита научился безошибочно определять, что делает жена, по звукам в квартире.
Нужно было вставать, собираться на опостылевшую работу, но Никита никак не мог заставить себя подняться. Он давно уже признался себе, что долгожданное покорение французской столицы не состоялось. Нынешняя его жизнь в Париже никак не походила на прошлую, студенческую, развеселую и бесшабашную. Телевизионный проект, в котором они с Алей до сих пор числились, не приносил ни особенных денег, ни удовлетворения творческих амбиций. Тупая, в зубах навязшая поденщина. О его студенческой короткометражке, наделавшей в свое время много шуму, теперь никто уже не помнил. И когда Никита обращался к местным продюсерам с предложением снять собственное кино, те лишь неопределенно качали головой, выпускали в нос струйки вонючего сигаретного дыма и твердили вечное: «Надо подумать». Разумеется, связываться с неизвестным начинающим режиссером, к тому же гражданином таинственного и опасного Советского Союза, никому не хотелось. Здесь своих молодых гениев было не занимать. И Никита, давясь отвращением, ввязывался в мелкие коммерческие проекты: съемки рекламных роликов, концертных выступлений пробивающих себе путь поп-звездочек, — и чувствовал, что начинает ненавидеть всю эту интеллигентную европейскую публику, да и самого себя заодно.
У его жены, как ни странно, дела шли в гору. Через несколько недель после приезда она раздобыла где-то подержанную, хрипящую и лязгающую зубами пишущую машинку и отстукивала на ней что-то вечера напролет. На Никитины вопросы отвечала туманно: «Да так, ничего особенного, безделки». А потом неожиданно продемонстрировала ему журнальный разворот с собственным, переведенным на французский рассказом. Над текстом значилось «Алекс Редон», и Аля со смехом объяснила, что выдумала себе этот псевдоним, дабы не бросать тень на известную фамилию публикациями во вражеской прессе.
Алины рассказы пришлись парижским читателям по вкусу, ее публиковали снова и снова, и Никита помогал ей сочинять новые псевдонимы, стараясь не показывать, как раздражает его уверенный и оптимистически настроенный вид жены, каждый день с радостью упархивающей на работу, как на праздник.
Он открыл глаза, морщась, оглядел небольшую оклеенную выцветшими обоями комнатушку, за окном которой маячил шпиль Нотр-Дам. На плитке у дальней стены закипал кофейник.
Поначалу ему казалось, что он никогда не привыкнет к этой нищенской обстановке после их московских хором. Но ничего, привык. Как привык и к вечной отстраненной сдержанности и деловитой собранности жены, к ее холодной доброжелательности и ласковой нелюбви. Какими счастливыми они могли бы быть в этой обшарпанной маленькой комнате, какими светлыми и свободными могли бы стать их дни и сладостными, безумными ночи. Как он надеялся, что, увезя ее оттуда, вырвав из-под влияния всевидящего ока отца, сможет заставить забыть обо всем и полюбить его, Никиту, человека, которого ей самим законом предписано было уважать и любить.