Моя чужая жена
Шрифт:
Макаронины уселись на подоконник, болтая ногами, закурили тонкие сигареты и вполголоса защебетали о чем-то своем. Оператор прошелся по комнате, разминая затекшие плечи. Никита наконец обернулся и увидел Алю.
–Ты чего? — направился он к ней.
И Аля, уже не сдерживая радостного возбуждения, выхватила из сумочки отпечатанный на машинке лист бумаги с печатью внизу и развернула его перед Никитой:
–Па-ба-ба-бам!
–Что это? — устало сощурился муж.
–Контракт! — радостно возвестила Аля. — Помнишь, мне утром из издательства звонили? Они хотят
Никита промычал что-то неопределенное, и Алино сердце, весело подпрыгивавшее в груди весь день, с самого подписания контракта, мигом упало и отозвалось тоской. Она слишком хорошо изучила мужа, чтобы понять: Никита не рад за нее, не рад за них. Наверное, слишком озабочен собственными неурядицами, ни на секунду не может от них отвлечься. Аля почувствовала, как в ней закипает давнее невысказанное раздражение.
–Здорово, Алька, поздравляю, — вяло отозвался Никита и чмокнул ее в щеку. — Ты извини, мне тут доснять нужно. Подожди, если хочешь.
Он вернулся на место, взял мегафон в руки, съемка началась снова. Никита рассеянно следил за передвижением по сцене девушек-макаронин, все еще думая об Алином сообщении. Почему оно так на него подействовало? Ведь, если разобраться, контракт — это гарантия того, что Аля теперь останется здесь надолго, если не навсегда. Гарантия от того, чего он боялся все эти два года, — что в одно прекрасное утро, которое последует за не менее прекрасной ночью, полной сдерживаемых рыданий, Аля просто соберет вещи и уедет домой, в Советский Союз. Уедет и оставит его.
Теперь же, после подписания контракта, она вынуждена будет остаться здесь, с ним, на долгие годы. А если об этом станет известно на родине, то, возможно, и навсегда. За несанкционированные публикации по головке не погладят, могут и гражданства лишить…
Танец макаронин наконец завершился, Никита объявил:
–Снято! На сегодня закончим!
И услышал, как Аля повторяет негромко за его спиной:
–Всем спасибо за усталость!
Эта фраза, которую он много раз слышал от отца, болью отозвалась в голове: «Значит, все-таки помнит, не забывает сиятельного Редникова? Не ведется на подделки…»
Никита резко обернулся к жене и бросил, не сдержавшись:
–Господи, да ты просто неисправимая дура!
Он наблюдал за ней исподтишка всю дорогу до дома. Как меняется ее спокойное лицо в неровном свете разноцветных лампочек, протянутых между деревьями бульвара. Как плавно и легко ступает она по плиткам мостовой. Как ласково улыбается, помогая трехлетней девочке подняться с коленок. И глаза ее темнеют и светятся нежностью. На него, Никиту, она никогда не смотрит так. И детей заводить не хочет. Отговаривается, что когда-нибудь потом, не сейчас, когда их положение во Франции так неустойчиво. Ерунда все это! Просто она не хочет детей от него!
Он еле слышно заскрежетал зубами от своей обычной, выжигающей душу тоски. Аля искоса взглянула на него, но ничего не сказала.
В квартире надрывался телефон. Они
Никита ответил на звонок, Аля же прошла в ванную, включила воду, сняла украшения. Она внимательно всмотрелась в свое отражение в приколоченном над раковиной старинном, чуть подернутом дымкой времени зеркале. На нее глядела незнакомка. Стройная блондинка с высокой элегантной прической. Высветленные добела пряди отливали серебром. Умело наложенный макияж подчеркивал насмешливое и чуть высокомерное выражение тонкого лица. Темно-синий твидовый пиджак, небрежно наброшенный на плечи, выгодно оттенял терракотовую блузку и придавал женщине в зеркале странной загадочности.
Из-за шума воды ей не слышно было, о чем говорит Никита по телефону. Впрочем, она и не хотела этого слышать. Наверняка ему поступит очередное предложение о работе, после чего он долго еще будет раздраженно ходить из угла в угол и ругаться, что он, творческий человек, вынужден в этой проклятой стране убивать свое время и талант, за жалкие копейки занимаясь пошлой ерундой.
Аля вышла из ванной, увидела выставленные на столик у дивана пузатые коньячные рюмки. Никита доставал из шкафчика над плитой бутылку. Он обернулся, и Аля испугалась, увидев его белое, мгновенно осунувшееся лицо, сухие, странно блестевшие глаза.
–Выпьем, Алька, — произнес он необычным, глухим голосом.
–Выпьем… — растерянно протянула Аля.
Никита наклонил бутылку, янтарная жидкость полилась в рюмку. Рука его дрогнула, и на полированной поверхности стола растеклось маслянистое пятно.
Никита чертыхнулся, поднял рюмку:
–Не чокаясь.
И Аля вздрогнула, почувствовала, как сжимается что-то в груди и медленно холодеет сначала лопатка, затем вся левая рука, как невидимые ледяные пальцы поднимаются по спине, запутывают волосы, сдавливают горло. Она не могла отвести от Никиты сумасшедших глаз, долго хватала воздух побелевшими губами, прежде чем смогла выговорить:
–Что-то с отцом? Это из Москвы звонили?
И Никита вдруг усмехнулся — нехорошо, страшно, словно оскалился, — и истерично, пронзительно захохотал. Вытирая тыльной стороной ладони выступившие на глазах слезы, он ответил сквозь смех:
–Да жив он, жив, успокойся! Мама… Моя мама умерла…
Он отошел к окну, по дороге швырнув рюмку в раковину. Звякнули о металлическое дно осколки. Никита долго стоял, прижавшись лбом к стеклу, и плечи его все еще вздрагивали, словно он никак не мог справиться со смехом. Аля залпом опрокинула рюмку, опустилась в кресло, чувствуя, как неохотно оттаивает ее скованное ужасом тело, как отступает оцепенение. В висках билось: «Он жив! Жив!» Ни о чем другом она пока думать не могла.