Моя купель
Шрифт:
Придя в сознание, я выскочил из ниши. Пыль и копоть еще не осели, — значит, лежал недолго. Но где же Устименко, что с ним?. Сквозь оседающую пыль на меня накатывалась наша полуторка. За рулем сидел Устименко. Молчаливый, нахмуренный, он даже не покосился в мою сторону. Смотрел только вперед прямым, немигающим взглядом.
Теперь машина неслась через колдобины и воронки без остановки. Сильных толчков я не ощущал, весь был поглощен движением вперед, а неизбежные в таких прыжках удары головой о потолок кабины меня не отвлекали, потому что надо мной была просто дыра. Мы неслись по прямой, без виражей и поворотов, как по струне. Лишь в одном месте, перед стеной заводской ограды, машина сделала отлогий поворот,
Когда проскочили заводские ворота, я взглянул на Харитона. Он по-прежнему смотрел прямо, не моргая. На бледном лице появились синие пятна. Вцепившиеся в руль пальцы рук тоже посинели.
— Устименко! — крикнул я. — Мы уже приехали.
Он, кажется, улыбнулся. Машина мягко ткнулась радиатором в кучу щебня перед входом в командный пункт, и мотор заглох.
— Приехали, — повторил я.
Харитон Устименко и на этот раз не отозвался ни голосом, ни движением. Мотор заглох, в кабине стало тихо. И в этой тишине я не услышал дыхания шофера. Заглох мотор и в его груди. Харитон Устименко был мертв. На лице застыла едва заметная улыбка. Он выполнил задание. Пакет был доставлен в срок. И только тут я понял, что он вел машину на последнем дыхании. Его грудь была пробита осколком в тот момент, когда он прикрывал меня своим телом в нише.
И теперь, узнав о том, что Ольга Харитоновна Ускова это та самая ученица 6-го класса Оля Устименко, которая в дни Сталинградской битвы писала отцу: «О нас не беспокойся... помогаем фронту», — я устыдился.
Тотчас же я отправился к дочери Устименко — Ольге Харитоновне: напомнить ей о письме, содержание которого она, вероятно, уже забыла, рассказать о подвиге отца, ведь ей не известны те обстоятельства его гибели, какие известны мне.
...И вот уже неделю я не могу расстаться с семьей Ольги Харитоновны. Ее муж, Алексей Николаевич Усков, — полевод. Они приютили меня в своем доме. Четыре комнаты, в каждой чисто, уютно, тепло. Есть радио, телевизор, хорошая библиотека. Много книг по земледелию: Алексей Николаевич недавно закончил сельскохозяйственный институт. Учился заочно, без отрыва от полевых работ. И рассказывает о своих опытных участках так, словно для него не было и нет ничего более важного на свете, как внушить мне: кулундинская земля должна быть и будет такой же плодородной, как была до ветровой эрозии почв. Заботливый человек. И сразу расположил меня к себе так, хоть оставайся с ним тут в поле до следующей осени, чтобы увидеть, какой урожай созреет на опытных участках.
Гордость супругов Усковых — дети. «Старшуха», так они называют дочь Оксану, получив минувшей весной аттестат зрелости, решила годик поработать в полеводческой бригаде отца, а там видно будет, в какой институт податься.
Сыновья Харитон и Алексей, братья-близнецы, еще учатся в школе, в девятом классе; как видно, пойдут по стопам отца: свободное от учебы время, не только в летние каникулы, но и теперь, осенью, проводят в поле, на опытных участках. Они-то и увлекли меня на расстановку щитов на озимых, куда вот уже третий день выходят ученики старших классов. Азартные, неугомонные в работе. С ними не заскучаешь и не замерзнешь. Решили на трех гривах расставить щиты — и, хоть кровь из носа, до самых сумерек не жалуйся на усталость. Вечером, после ужина, эти ребята тащат меня в школьный спортивный вал. Там они готовят спортивно-музыкальную программу для выступления на районном смотре художественной самодеятельности. Алексей командует спортсменами, Харитон — музыкантами. Для них очень важно, чтобы кто-то присутствовал на репетициях, они упрашивают меня задержаться здесь ну хотя бы до начала октябрьских праздников, до первой генеральной репетиции... Как отказать им в такой просьбе — не знаю, еще не нашел убедительных доводов.
2
Нет, не забыла Ольга Харитоновна содержания своих писем отцу на фронт, знает она, где и как он погиб. Еще в войну слушала о нем передачу по радио. А письмо, на которое не успел ответить отец, как-то попало во фронтовую газету, и десятки людей ответили дочери погибшего Харитона Устименко клятвенными словами: нещадно истреблять фашистов за смерть ее отца. Писали ей так, будто она стала для них родной дочерью.
После войны, окончив десятилетку, она стала работать телятницей, хотя ей предлагали пост инструктора райкома комсомола. У нее не хватило сил оторваться от удивительно милых и забавных телят, которых они выращивали вдвоем с матерью. Мать в ту пору тяжело заболела. Как оставить телят без пригляда и ухода — все зачахнут, и останется ферма на целый год без прироста...
Так объяснила мне свое решение Ольга Харитоновна. Решила на всю жизнь — и не жалеет об этом. Она по-настоящему счастлива, и в этом я убедился, побывав вместе с ней в телятнике. Меня пустили после того, как помыл руки, сменил ботинки на тапочки, надел белый халат и получил устную инструкцию — как вести себя в этом мире красивых и забавных животных. Губастые, глаза огромные, они, кажется, обрадовались, когда услышали голос Ольги Харитоновны:
— Ну, детки, пора завтракать.
И «детки», увидя ее, как по команде, принялись бодать створки кормушек.
— Сегодня у нас гость, ведите себя как следует, — сказала она. И они, будто понимая человеческую речь, один за другим замотали головой, вроде выражая недовольство: «Не нужен нам здесь посторонний человек, от него пахнет табаком». — Не возмущаться... Здесь мы курить не будем, — попыталась успокоить их Ольга Харитоновна.
— Конечно, — согласился я, сдерживая дыхание.
Но они не успокоились, пока не началось пиршество — подача молока. Телочки, бычки — всего более четырех десятков — уткнули свои губастые мордашки в поилки, теперь для них и мое присутствие не помеха. Ольга Харитоновна шла со мной вдоль ясельных клеток, нащупывала у каждого теленка что-то между ушей, приговаривала:
— У этого аппетит хороший, у этого тоже, и сосед старается. А ты что модничаешь? Расти не хочешь?..
Она обмакнула палец в молоко и поднесла его к губам скучающего теленка. Тот посмотрел ей в глаза и принялся сосать палец.
— Вот так, сосунок, теперь привыкай брать молоко на язык самостоятельно.
И теленок послушался ее — припал губами к молоку.
После завтрака Ольга Харитоновна еще раз прошлась вдоль клеток, погладила каждого теленка, поправила подстилки, и телята принялись укладываться на отдых. Лишь один рыжеватый, с белым пятном на лбу бычок долго не ложился, пялил свои огромные глаза на меня.
— Это Буян. Бодучий будет, — пояснила Ольга Харитоновна.
Бычок помотал головой, набычился, норовя пробить своим лбом решетку клетки, боднуть меня. Однако удар не получился.
— Ах, бесстыдник... Это так ты провожаешь гостей? Нехорошо, нехорошо.
Мы прошли в соседнее отделение телятника — к «младенцам», рожденным, как пояснила Ольга Харитоновна, «без графика, по неплановой привязке». Их всего шесть. Я не осмелился приблизиться к ним, остался в конторке, наблюдая через стеклянную перегородку, как ухаживает за ними Ольга Харитоновна. Каждого обмыла теплой водой, завернула в белые простынки, обсушила и затем стала поить с пальца и через соску свеженадоенным молоком. Делала она все это с материнской заботой, ласково улыбаясь каждому. На ее лице читалось: «Вот мой труд, он не такой уж легкий, но здесь я не устаю и каждый раз радуюсь тому, что помогаю этим, пока еще беспомощным существам встать на ноги».