Моя купель
Шрифт:
...Та бомба, что уже не свистит, а ревет над твоей головой, — для тебя последняя. К такому заключению мы пришли в дни боев на улицах Сталинграда, где сто дней и ночей наши позиции находились под беспрерывными ударами вражеской авиации. Но бывают исключения. 12 сентября на северных скатах Мамаева кургана у входа в мой блиндаж воткнулась ревущая бомба. Воткнулась и молчит. Обливаясь холодным потом, я ждал взрыва. Сколько прошло тех, удивительно долгих секунд — я до сих пор не знаю. Для меня они были вечностью. Как хотелось мне жить в те секунды! Какая-то конвульсивная сила выбросила меня из блиндажа. Вылетел из него пулей, припал к земле. Вижу — из хвостового оперения бомбы сочится желтый дымок. Сейчас бомба взорвется... Но она не взорвалась. Почему?
...А сколько раз прицельный огонь пулеметов и автоматов прижимал меня к земле, решетил шинель, гимнастерку, брюки, сколько раз царапали мои кости осколки мин и снарядов на Северском Донце, на Висле, на Одере и в дни штурма Берлина...
И каждый раз я оставался жив.
Что это — везение, живучесть или цепь счастливых случайностей? Не знаю, не берусь утверждать ни то, ни другое. Мне ясно только одно: цепь счастливых случайностей могла прерваться в любой момент. Игра в счастье на фронте не бывает продолжительной. Важно иметь верных друзей — они не оставят тебя в беде. Но кроме верных друзей нужны опыт, смекалка, изворотливость, наконец, умение находить верные решения, чтобы не стать для врага легкоуязвимой целью. Все это необходимо в бою. Так, как необходимы птице крылья в полете.
Очень важное условие жизнестойкости в бою — это чутье. Чутье опасности.
Мне посчастливилось знать, видеть, быть рядом с человеком, которого природа наградила таким чутьем, и он, как бы зная об этом, развил его в себе до удивительного совершенства не только ради ограждения своей жизни. Нет, он не щадил себя ради предотвращения опасности для многих и многих тысяч людей...
Это Василий Иванович Чуйков.
12 сентября 1942 года он возглавил войска 62-й армии, на которую была возложена оборона Сталинграда. Находясь непосредственно под воздействием всех видов оружия противника, порой в двухстах метрах от переднего края, он вынужден был часто менять расположение своего командного пункта. Я свидетель перемещения его КП с Мамаева кургана к Астраханскому мосту, затем в овраг возле СТЗ, потом под берег Волги перед заводом «Красный Октябрь», наконец, в район Лесной эстакады, где сейчас возвышаются трибуны городского стадиона. Всего шесть точек. Три из них Чуйков сменил буквально за считанные минуты до прямого попадания тяжелых бомб в те блиндажи, где находился он и его помощники.
Держится, держится в одной точке, вокруг которой бунтуют взрывы, затем вдруг командует: «Уходи!» — и за спиной уходящих уже взлетают бревна разбитых блиндажей КП и дымятся глубокие воронки. Враг торжествовал — армия осталась без руководства. Но не тут-то было: в дивизии и полки продолжали поступать приказы и распоряжения Чуйкова, где и как следует наносить удары по наступающим частям противника.
Не помню точно, не то 17-го, не то 18 октября командир полка вызвал меня к себе.
— Слушай внимательно, — сказал он тревожным голосом. — Поговаривают — Чуйков убит и кто-то другой командует армией под его именем. Сходи убедись. Для заделья возьми вот пакет: «Лично командующему». Сам он вот такой плечистый, всегда угрюмый, а голос — скажет «Встать!» — и мертвый поднимется... Если спросит, как дела, а ты убедишься, что это он, то скажи, мол, держимся; если не убедишься, то пожалуйся — боеприпасы на исходе и людей мало. Ясно?
— Ясно, — ответил я.
Вышел я от командира полка и не пойму — не то вечер, не то ночь, потому что небо над курганом заволокло толстыми черными тучами дыма. Спустился я с Мамаева кургана, прошел вдоль берега Волги и там возле заводского оврага нашел его блиндаж. У входа часовой. Он преградил мне путь винтовкой:
— Тебе куда?
— Вот с пакетом, лично к командующему.
— Проходи.
Вхожу в блиндаж. В середине — стол с телефоном и карта города. На ней шахматы. А он, угрюмый такой, прохаживается вдоль стенки. Я к нему с пакетом. Распечатав пакет и бегло взглянув на содержание донесения, он сказал:
— Ясно, — и покосившись на шахматы, спрашивает: — Играешь?
— Играю.
— Садись...
Успели мы сделать по семь или восемь ходов, как потолок ходуном заходил и крошки земли посыпались на шахматную доску. А он будто не слышит ничего, делает ход — шах!
Теперь уже в углах что-то заскрипело, застонало... Стойки в дверях перекосились. Вбежал адъютант, запыхавшийся, в пыли, и докладывает:
— Товарищ командующий, танки, восемь штук, прямо сюда прут...
Он и на это не обратил внимания. Снова объявил мне шах и только после этого повернулся к адъютанту.
— Танки, говоришь?
— Танки. Прямо сюда, восемь штук, — повторил адъютант и, помолчав, подтвердил: — Своими глазами наблюдал.
— Так... Плохи, значит, дела у Паулюса, коль на ночь глядя танками решил нас пужать... Ты вот что, Федор, вон в углу, под скамейкой, противотанковые гранаты лежат. Возьми парочку, еще раз убедись и тогда докладывай.
— Слушаюсь, — ответил адъютант и убежал с гранатами.
Я видел, как мечутся люди перед блиндажом командующего, а он все поторапливает меня: ходи, ходи. Сделал я еще несколько неудачных ходов — мат неизбежен, — задумался и не заметил, как все стихло. Вернулся адъютант, без гранат, и докладывает:
— Один танк подбит, другой горит, а остальные повернули обратно...
Теперь командующий повернулся к адъютанту быстро:
— Вот это по-братски докладываешь. — И ко мне: — Ну что, мат?
— Мат, — пришлось согласиться мне.
Вернулся я на Мамаев курган глубокой ночью и рассказал командиру полка все как было. Тот, выслушав меня, обрадовался.
— Чуйков нами командует, значит, будем держаться... А тебе повезло: с двумя Чуйковыми сразу познакомился: адъютант, Федя, младший брат командующего. Знаю его, сызмальства по стопам старшего идет. У него такое же чутье на опасность, как у старшего, только пока не обрел того, что есть у командарма. Вот так. А ты, шахматист первого разряда, продул командарму на пятнадцатом ходу... Ну ничего, — командир полка, облегченно вздохнув, толкнул меня в грудь, — еще сыграешь. Раз Чуйков командует, значит, выстоим, и сыграешь...
Тогда же, в дни тяжелых боев за Мамаев курган, Василий Иванович вызвал меня на свой КП. На его столе лежала «Комсомольская правда» с моей статьей о снайпере Василии Зайцеве, минометчике Иване Бездидько и об отделении сержанта Петра Селезнева, которые объединились в одну группу и в тесном взаимодействии наносили врагу большой урон в живой силе и технике. Эта заметка была обведена синим карандашом командарма.
— Это ты писал? — спросил он.
— Я.
— А лучше можешь?
— Попытаюсь.
— Тогда слушай меня.
И он принялся размышлять вслух о тактике мелких штурмовых групп в боях за город. Говорил отрывистыми фразами, четко, образно, прямо суворовским языком. Закончив, спросил:
— Понятно?
— Понятно, — ответил я.
— Тогда садись и пиши.
И когда я сел к столу, то обнаружил, что моя память почти ничего не зафиксировала для записи, хотя ответил: «Понял». Попробуй скажи: «Не понял», — проще в кипяток окунуться.
Сижу над чистым листом бумаги, как парализованный. И вдруг, нет, не вдруг, а как-то глухо, постепенно в ушах зазвучал голос командарма, затем послышались слова, целые фразы, так, словно в голове начала раскручиваться лента слуховой памяти. Кладу на бумагу первую фразу: «Врывайся в дом без вещевого мешка, граната без чехла», затем вторую: «Врывайся так — граната впереди, а ты за ней», потом третью: «Успевай, поворачивайся, не зевай — инициатива в твоих руках...»