Моя мужская правда
Шрифт:
— Диву даюсь, как ты презрительно говоришь о людях. А кто будет следить за моей квартирищей? Знаешь, сколько на нее уходит сил и времени?
— Сьюзи, объясни, чего ты, в сущности, боишься?
— Ничего я не боюсь.
— В чем же тогда дело?
— Ты заставляешь меня идти наперекор самой себе. Мои желания и нежелания — глупые причуды, да? Питер Тернопол — вылитый портрет моей матери. Она тоже считает, что я всегда поступаю шиворот-навыворот.
— Только не когда поступаешь в колледж.
— Колледж, колледж, колледж! Он нужен только тебе. Стыдно появляться на люди в компании пустоголовой недоучки. И вот я отправляюсь учиться, чтобы спасти твое лицо. И начинаю двигаться в постели. Где он хоть находится,
— Лишь бы не белой вороной.
— Мне сейчас не до каламбуров.
— Уверяю тебя, все будет отлично.
— О Питер, — глухо всхлипнула она, уткнувшись лицом мне в колени, как испуганный ребенок, — Питер, а что, если меня вызовут? Ну, к доске? (Сквозь рубашку я почувствовал на пояснице две льдинки — ее обнимающие ладони.) Что мне тогда делать?
— Отвечать.
— А если я не смогу? Зачем ты обрекаешь меня на муку?
Прошел год. Как-то вечером на кухне я сидел у плиты, потягивая мелкими глотками «Мутон-Ротшильд», последние остатки из иссякающих запасов покойного Джейми; Сьюзен готовила консоме по-флорентийски, повторяя наизусть свой завтрашний «доклад» по введению в философию — пятиминутное сообщение о скептиках.
— Что там дальше? Нет, не помню. Все попусту. Я не смогу, Питер.
— Сосредоточься.
— А консоме?
— Пускай кипит само.
— То, что кипит само, не бывает съедобным.
— Ну, всего-то пару минут. Я хочу дослушать твой доклад.
— Не лицемерь. Плевать ты хотел на скептиков. И меня они абсолютно не интересуют. И никого из моих однокурсников, больше чем уверена. Но суть не в этом. Я попросту не смогу ничего сказать. Разину рот и не издам ни одного звука. Так уже со мной было — в Уэлсли.
И со мной было — в Бруклине. Но Сьюзен об этом не знала — не подвернулось повода рассказать.
— Что-нибудь ты да скажешь, — подбодрил я ее (и себя).
— Что же, интересно знать?
— Слова. Сконцентрируйся на словах. Как на шпинате.
— А ты мог бы пойти со мной? Только до метро…
— Хочешь, я сяду в аудитории?
— Нет! Только не это! Да я тогда сразу потеряю от страха сознание.
— Но ведь я и сейчас рядом, а ты не плюхаешься в обморок.
— Это кухня, — сказала она с улыбкой, в которой не было заметно счастья.
Потом, после долгих уговоров, она все-таки произнесла до конца свое сообщение, обращаясь более к консоме, чем ко мне.
— Отлично.
— Правда?
— Без дураков.
— Тогда зачем же, — спросила самая хитроумная на свете молодая вдова, — повторять все это завтра? Почему то, что сказано сейчас, не засчитывается?
— Это ведь кухня.
— Черт, — сказала Сьюзен, — нечестно, все вы жулики.
Про что я пишу — про любовь? Вероятно. Но в то время (во всяком случае, для меня) о любви речи не шло. И через год после знакомства Сьюзен оставалась для меня всего лишь убежищем, пристанищем, лежбищем, где я мог укрыться от Морин с ее адвокатами и судами — ото всех, для кого я был ответчиком. У миссис Макколл я обретал безопасность. Царил. Столовая стала моим тронным залом, спальня — гаремом. Где еще меня окружали такой заботой, где еще мне так угождали? Нигде, отвечаю вам, друзья мои. А я? Чем я мог отблагодарить? Многим: я посвящал Сьюзен в тайны повседневной жизни, ей дотоле неведомые. Лучше учиться в колледже, чем бегать по психотерапевтам (даже имея университетский диплом). Лучше задыхаться от страсти, чем лежать бревно бревном (если половой инстинкт еще не бесследно иссяк). Я обучал ее элементарным способам общения и навыкам публичного разговора; она окружала меня заботой и лаской. Обоим это шло на пользу. Не обходилось, конечно, и без вреда. Однажды, когда Сьюзен успешно справилась с какой-то проверочной работой, я, гордый, как папаша
Теперь-то ясно, что единственным эффективным для меня лекарством была Сьюзен. Но я донимал доктора Шпильфогеля жалобами на отвращение к этому средству, острую аллергическую реакцию, полную непереносимость. Массированные дозы снадобья под названьем «Сьюзен» меньше лечат, чем калечат. Доктор Шпильфогель относился к миссис Макколл совершенно иначе, чем Моррис. Беда в том, что, беседуя с психотерапевтом, обсуждая с ним проблему, выворачивая душу наизнанку, я начинал разделять мнение брата.
— Она безнадежна, — жаловался я врачу, — запуганный нахохлившийся воробышек.
— Вы предпочитаете очередную стервятницу?
— Предпочел бы нечто среднее, — вздыхал я о Нэнси Майлс, хотя оценивал ее в тот момент куда выше среднего и глубоко сожалел, что так и не ответил на давнишнее письмо.
— Серединка на половинку… Такое встречается редко. Не лучше ли довольствоваться тем, что есть?
— А что есть, доктор? Сплошные фобии и некоммуникабельность. Она рабыня, и не только моя, но вообще.
— Давайте разбираться. Вы что, соскучились по семейным бурям? По шекспировским страстям? По Морин? Вам нужен G"otterdammerung [92] на завтрак, Армагеддон на обед и Страшный суд на ужин? Чем вас не устраивает тишина за столом?
92
«Гибель богов» (нем.).
— Забьется в угол, как мышка, и все тут.
— Ну и что? Вы не кисейная барышня, а взрослый мужчина. Мышка не должна вызывать у вас страха, а уж тем более — отвращения.
— А если мышка захочет выйти замуж — за меня?
— Как же она сможет выйти за вас, если вы женаты?
— Но я ведь получу когда-нибудь развод!
— Тогда и будем думать. Зачем терзаться заранее?
— Я не терзаюсь, доктор. Но есть серьезная проблема. Как вы думаете, если мы расстанемся, не учудит ли она что-нибудь над собой? Ну, в смысле самоубийства. Это на нее похоже.
— Вы про кого: про Морин или Сьюзен?
— Доктор, я великолепно понимаю, что Морин — не Сьюзен, а Сьюзен — не Морин. Однако этим проблема не разрешается.
— Миссис Макколл угрожала покончить с собой, если вы ее покинете?
— Она никогда мне ничем не угрожает. Не ее стиль.
— Значит, так. Вы подозреваете, что стиль может измениться после того, как оформится развод: встанет вопрос о женитьбе, с вашей стороны последует твердый отказ, и она… Поэтому хотите расстаться заранее, прямо сейчас, верно?