Моя мужская правда
Шрифт:
Не надо меня перебивать и оспаривать. Я сам сейчас прекрасно понимаю, что, допуская столь всеобъемлющие обобщения, всего лишь пытаюсь со свойственными мне горечью и цинизмом объективировать собственный субъективный опыт. Семейная жизнь вашего покорного слуги сложилась патологически и завершилась, причем буквально вот-вот, самым печальным образом. Вероятно, мой выбор — сначала Морин, потом Сьюзен — был следствием какого-то психологического порока или ментального изъяна; быть может (даже наверняка), другие мужчины, выбравшие других женщин, смотрят на вещи иначе. Я не буду безапелляционно настаивать на типичности моей судьбы и нынешнего положения. Рассматривайте дальнейший рассказ как попытку разобраться: в какой степени личная история отражает симптомы всеобщего недуга. Наблюдая и анализируя, я пришел к выводу, что и Морин, и Сьюзен были носительницами разных штаммов одного и того же вируса, иммунитетом против которого обладают очень немногие.
Внешне Морин и Сьюзен — полная противоположность. Их взаимный антагонизм не знал пределов. Но до чего же они были похожи! Женщины. Обе они боролись со мной, прибегая к свойственной их породе тактике: в период активных действий выпускали царапающие коготки беззащитности и скалили клыки острой ранимости. Женщины иначе не умеют, а на мужчин (вроде меня) это действует безотказно. И тут уж неважно,
Существует весьма распространенное мнение о том, что в браке и вообще в сексуальных связях одна сторона подчиняет себе другую — и так длится годами: хозяин и раб, эксплуататор и эксплуатируемый, главный член и второстепенный. Чушь! Формула некорректна. Какое там — годами! При ближайшем рассмотрении оказывается, что на самом деле раб помыкает хозяином, как хочет, а второстепенный член вьет из главного веревки. Повторюсь: мой рассказ и мои утверждения не претендуют на истину в высшей инстанции. Частный случай. Сказка о принце и деве, заключенной в башню. Девами поочередно были Морин Джонсон Тернопол и Сьюзен Сибари Макколл; разрешите представить принца. Вам кажется, что я больше похожу не на королевского сына-освободителя, а на оседланного им коня, загнанного до полусмерти? Позвольте не согласиться. Ничего животного во мне не было. Не Конь-огонь, не Петушок — Золотой гребешок, не Зайчик-побегайчик — человек. Мужчина.
Когда все начиналось, я и представить себе не мог грядущей необходимости в подобных объяснениях. Мне искренне казалось, что к моим двадцати пяти птица удачи крепко схвачена за хвост. Теперь жалей не жалей, но расхлебывание противоестественного брака и последующая битва за развод целиком и полностью захватили мое время и мысли. Чем вы сейчас занимаетесь, мистер Тернопол? Расхлебываю. Ваши ближайшие планы? Битва. Смех и грех! Я не поверил бы никакому оракулу, предреки он, что противостояние с женой станет моим основным занятием — как исследование Южного полюса для адмирала Берда [93] , как работа над «Госпожой Бовари» для Флобера. А ведь я никогда полностью не доверял риторике о «постоянных отношениях», я был скептичен и ироничен, но общепринятые нормы, но общественное мнение… Потребовалась Морин с ее тактическими приемами, чтобы наставить меня на ум. Отныне с иронией и скепсисом покончено. И стоит ли жалеть о них, когда покончено со всем вообще?
93
Берд Ричард Эвелин — американский полярный исследователь, первым облетевший Северный (1926) и Южный (1929) полюса.
Я был одурачен: в основном, самим собой.
Молодой писатель, доброжелательно принятый редакциями приличных альманахов, литератор при некоторых средствах, позволяющих тратить по тридцать долларов в неделю (армейские накопления плюс издательский аванс в размере тысячи двухсот долларов), вдохновенный творец, снимающий полуподвал в районе Второй авеню и Бауэри в Нижнем Ист-Сайде, — я жил не так, как мои однокашники. Они стали юристами и врачами; несколько человек из тех, с кем сохранились отношения, сотрудничали с журналами, заканчивая диссертации; я и сам полтора года проучился в докторантуре Чикагского университета, но был отчислен за леность в области библиографии и англосаксонской литературы. Ни с кем из сокурсников я особенно не сближался — ни тогда, ни теперь; почти все поголовно они уже завели семьи и работали с девяти до пяти. Шел 1958 год. Я предпочитал темно-синие рубашки и короткие стрижки — не в пончо же ходить, не отращивать же романтические кудри. И без того я выделялся на фоне сверстников: хотя бы тем, что читал книги и хотел их писать. Мой идол — не мамона, не веселье, не благопристойность, но искусство. Искусство, основанное на нравственности. В то время я увлеченно трудился над романом об ушедшем на покой еврее, торговце мужской одеждой из Бронкса, который, путешествуя с женой по Европе, едва не задушил одну невоспитанную немку, вспомнив о шести миллионах кровных братьев и сестер. Прототипом героя послужил мой добрый, взрывной, трудолюбивый еврейский папа: когда они с мамой навещали меня в армии, с ним произошел подобный инцидент. Прообразом сына-солдата был я сам; сюжет почти целиком основывался на реальных событиях. Служа четырнадцать месяцев капралом во Франкфуртском гарнизоне, Питер Тернопол завел подружку-немку; она училась в школе медсестер, чрезвычайно ласковая и податливая валькирия. Смятение, которое она пробуждала в моем сердце и душах моих родителей, причудливо отразилось в романе, озаглавленном «Еврейский папа».
Над моим письменным столом красовалась не фотография уносящегося вдаль парусника, не изображение замка моей мечты; не портрет пухлощекого младенца украшал собою стену, не рекламный плакат туристического агентства, зовущий на экзотические острова. К стене был прикноплен лист со словами Флобера, обнаруженными мною в одном из его писем, напутствие начинающим писателям: «В быту строго следуй правилам и нормам, как добропорядочный буржуа; только тогда ты сможешь стать поистине оригинальным в творчестве». Умная мысль. Остроумная. Умом (острым умом) я всецело с ней соглашался. Я признавал необходимость самоограничения и внутренней дисциплины ради литературы, которой был искренне предан (и которой, к слову сказать, буду вскоре предан). Я относился к творчеству не просто серьезно, но благоговейно. Однако мне было двадцать пять. Однако, мэтр Флобер, жизнь берет свое. Когда рабочий день закончен, хочется чего-нибудь острого, перченого — ладно, пусть сладенького. Не вы ли, господин Гюстав, прежде чем стать затворником от литературы и обосноваться за письменным столом, знавали совсем иные застолья, бродяжничали по Египту, карабкались на пирамиды и отмечались во всех злачных местах, где смуглые плясуньи, не жалея живота своего, демонстрировали танец живота?
Морин Джонсон не была египтянкой. Тем не менее она могла скрасить некоторое однообразие одинокого писательского существования. Еще как могла! Она вообще заменяла собой творчество. Уморительная Морин! Ей сравнялось двадцать девять, мне — двадцать пять; как это манит и притягивает: зрелая дама. Зрелая дама с солидным послужным списком. Два развода: первый муж из Рочестера, югослав по имени Мецик; шестнадцати лет она нанялась барменшей к нему в пивнушку. Беспробудный пьяница, драчун, чей хук с правой считался убийственным. В минуту откровенности Морин поведала мне, как югослав однажды буквально затолкал ее в койку со своим приятелем, хозяином обивочной мастерской; впоследствии история обросла новыми (отчасти противоречивыми) подробностями. Все трое были сильно подшофе; приятель сказал, что барменша ляжет с ним, хочешь — на спор? Мецик сказал: хочешь на спор, что со мной? Морин предпочла бы югослава (она вообще его предпочитала), а обивщик пусть груши околачивает, а если полезет, то нарвется. «Но тогда ничего не было». Потом Морин вышла замуж за Мецика, потом развелась, затем последовал брак с Уокером, смазливым молодым актером. Обладатель звучного голоса и классического профиля был гомосексуалистом, в чем и признался счастливой избраннице, пообещав с этим завязать, но после свадьбы, наоборот, с удвоенным энтузиазмом предался однополой любви. Новый развод. Что и говорить, с мужьями ей не везло, но Морин не утратила жизнерадостности. И до поры до времени мыслила совершенно здраво. Знаете, что она шепнула, впервые оказавшись со мной в постели? «Я все еще герцогиня Амальфи!» [94] Недурно, подумал я, недурно, пусть даже она никогда не читала Уэбстера, а просто наслушалась на актерских посиделках. Морин была симпатяга, что-то чудилось в ней ирландское. Разве что щеки слегка впалые. Гибкая спортивная девочка (несмотря на свои двадцать девять) с мальчишескими ухватками, но с хорошо оформившейся красивой грудью. Вся так и брызжет энергией. Попрыгунья-стрекоза, пчела-хлопотунья, птичка-невеличка — это ж сколько раз надо взмахнуть крылышками, чтобы держаться на высоте! Мелкое творение Божье, глазки так и зыркают по сторонам, движения порывисты и стремительны — с восхода до заката приходится исследовать миллионы тычинок, чтобы минимально удовлетворить аппетит. Недаром школьницей в Элмайре, штат Нью-Йорк, Морин была непобедимой чемпионкой по бегу даже среди парней — так она рассказывала, и это были немногие слова правды, прозвучавшие из ее уст. Мы познакомились на вечеринке у какого-то поэта, жившего в центре города. На обратном пути она предложила мне пробежаться наперегонки от метро «Эстор Плейс» до моего дома, два квартала по Девятой Восточной улице: «А ну, кто быстрей!» Мы понеслись. Я обогнал ее (всего лишь на шаг). Когда она вслед за мной ворвалась в квартиру, Питер Тернопол, задыхаясь от гонки, прерывисто выдохнул: «Теперь — приз победителю. Раздевайся». Награда без промедления была вручена прямо в прихожей. Вот это да! Она быстра, эта девчонка, но и я не промах. А что, нет?.. В общем, в области секса мы показались друг другу парой, а что до прочих видов искусства, то тут Морин сильно преувеличивала свои способности, не зная к тому же, в какую именно сторону обратить многочисленные таланты.
94
Строка из драмы «Герцогиня Амальфи» английского драматурга Джона Уэбстера.
Она была школьницей одиннадцатого класса, когда сбежала из родительского дома в Элмайре. Шестнадцать лет.
— Чем занимался твой отец?
— Всем. Ничем. От скуки — на все руки. Ночной сторож. В общем, не помню.
— А мать?
— Сидела дома. Пила. О господи, Питер, я давным-давно и думать о них забыла. Так же как они обо мне.
Она покинула Элмайру, собравшись стать актрисой — кем же еще? Поскиталась. Осела в Рочестере. «Что я вообще знала?» — вздохнув, сказала она. Как-то незаметно потеряла невинность. Да пропади она пропадом, эта невинность. Вышла замуж за Мецика — ну и скотина же этот Мецик! Связалась с разъездной авангардной театральной труппой. Еще три года впустую. Поступила в художественную школу: абстрактная живопись — вот истинное призвание. О Мецике забыто. Приятель-художник (любовник) очень обнадежил Морин, пообещав пристроить ее полотна через своего детройтского агента. Обманул. К черту живопись, подлое это дело. Лучше брать уроки игры на клавикордах в Кеймбридже, штат Массачусетс, где, по слухам, такие животные, как Мецик, не водятся. Работала официанткой. В двадцать один выскочила за Уокера, актеришку; провела с ним и его гарвардскими мальчиками пять долгих лет. Ко времени нашей встречи завершился и этот период, и увлечение деревянной скульптурой в Гринич-Вилидже (жена мастера оказалась слишком ревнива, чтобы можно было продолжать занятия), и очередной театральный этап: теперь — распространение билетов и администраторские обязанности в третьесортном заведении на Кристофер-стрит.
Метания по жизненному лабиринту, так увлекавшие Морин, свидетельствовали об авантюрной страсти к игре, не о таланте. Так оно и было на самом деле, именно так. Череда увлечений, неспособность сосредоточиться ни на чем. Сам же я относился к жизни с серьезностью (должно быть, избыточной и неуместной); поэтому в бесшабашности Морин, в легкости, с которой она перепархивала из ситуации в ситуацию, мне чудилось нечто экзотическое и будоражащее. Она повидала многое, очень многое. Это увлекало и привлекало; ведь на мою долю не выпадало пока настоящих передряг; еще выпадут, Питер, погоди.
Она была не такая, как я. Она могла устроить скандал в магазине из-за клочкообразно нарезанной ветчины. Я бы не мог. И никто из моих знакомых не мог. Морин была непохожая. Ничего, например, общего с Диной из колледжа Сары Лоуренс, студенткой-старшекурсницей, с которой у меня целый год длился страстный роман. Дина Дорнбущ, отпрыск богатой еврейской семьи с Лонг-Айленда, пытливая отличница литературно-лингвистического факультета. С четырьмя другими студентками и редактором журнала «Мадемуазель» она заявилась в мои полуподвальные апартаменты, чтобы взять интервью у Питера Тернопола, многообещающего прозаика, о его творчестве. Весьма лестно. Я только недавно демобилизовался. Все творчество состояло из шести журнальных публикаций, вышедших за время моей службы во Франкфурте. Мне и в голову не приходило, что юные девицы обращают на них благосклонное внимание. Издатели и литературные агенты — другое дело: их интересом я не был обойден; еще в Германию пришло несколько писем с заманчивыми предложениями. Одно из них меня устроило. Был заключен контракт, получен сносный аванс, судьба начатого романа приобрела более конкретные очертания. Однако визит студенток, решивших написать обо мне большую статью, говорил если не о славе, то о более или менее широкой известности и воодушевил меня чрезвычайно. Я заливался соловьем о Флобере, Сэлинджере, Манне, о жизненном опыте, накопленном мною в Германии, о будущем его творческом воплощении, но отдавался лестному интервью лишь наполовину, параллельно размышляя о том, как бы устроить, чтобы девица с дурацкими вопросами и обворожительными ножками осталась со мной, когда все уйдут.