Моя одиссея

Авдеев Виктор Федорович

Поджав босые ноги, я одетый сидел на диване и боялся заснуть. Суфлер завернулся в одеяло, поднял пятерню и стал напыщенно выкрикивать:

О! Если б кто в людей проник:Что хуже в них — душа или язык?

Я задремал.

В заиндевелое окно коридора пробивалось зимнее утро, когда меня разбудил холод. Дверь в нашу театральную уборную стояла раскрытая. Мой сосед-бобыль, спавший под негреющим одеялом, тоненько посапывал носом, и лицо у него было еще более изжеванное, нездоровое. Я тихонько натянул бурки.

В гостинице на кухне повариха мыла кастрюли, сердито двигая круглыми голыми локтями, в печи шипел огонь. Я вынес ведро с помоями, помог ей дочистить картошку, и она дала мне котлету от вчерашнего обеда и кружку мутного кофе.

Отогревшись, я вышел на улицу. Выпавший снежок запорошил дома, вывески магазинов, фонарные столбы. Вкусно пахло морозцем. Перед гостиницей дворники в сыромятных полушубках скалывали скребками лед, посыпали тротуары солнечным оранжевым песком. Из подъезда вышел Гречка — важный, в теплом пиджаке с меховым воротником и в глубоких калошах, сомнительно оглядел меня.

— Отсыпаешься ты… будто пан, — заговорил он веско. — Довольно жирок-то нагуливать. Ладно, приму тебя, уважу администратора Платон Трифоныча. Будешь состоять при номерах на побегушках… за харчи. Только гляди, малец, я хозяин и после бога первый тебе человек. Богу — молитву, а мне — поклон. Старайся — в люди выведу. Вот. Место твое будет возле швейцара.

Он шевельнул пальцем, отпуская меня, и я стал мальчиком при гостинице.

ДАЧНАЯ СТАНЦИЯ

Мой новый опекун доктор Михайлов разогрел на спиртовке чайник. Я оглядел огромную полупустую комнату, куда десять минут назад он привез меня на извозчичьих санках. У стены блестела шарами никелированная кровать, над нею висел узорчатый персидский ковер, вокруг стола застыли четыре новеньких венских стула. Оба окна смотрели на корпуса госпиталя, выкрашенные в желтый цвет; казалось, сам воздух здесь пропах лекарствами. Хорошо ли мне будет в этой казенной больничной квартире на Кадетском шоссе? Может, не стоило покидать гостиницу? Кухарка сытно кормила меня остатками от обеда, жильцы из номеров посылали на телеграф, в магазин, щедро давали на чай. Я открыто курил, мечтал приторговать на Еврейском базаре коньки «нурмис» и чувствовал себя самостоятельным человеком.

— Садись ужинать. — сказал мне доктор. Я сразу забыл о всех сомнениях и усердно принялся жевать булку, колбасу, поглядывая, чего бы еще можно взять со стола и отправить в рот.

— Жена моя гостит у своих родных, — продолжал Михайлов, кладя мне в чашку сахар. — Это станция Клавдиево, отсюда верст сорок. Мой тесть Тимофей Андреич там начальником работает. Да вот в субботу поедем, сам увидишь.

Я на время перестал есть, этим оказывая доктору самое большое внимание, на какое был способен.

После чая Михайлов аккуратно вымыл в фарфоровой полоскательнице посуду, сам перетер новеньким чайным полотенцем. Я никак не мог привыкнуть к немигающему взгляду его черных цыганских глаз. Белая нитка пробора прорезала сбоку густые лаковые волосы доктора; бритые, иссиня-черные щеки и маленький твердый подбородок с ложбинкой подчеркивали мясистость красных губ с опущенными углами. Посмотрев на часы, Михайлов сказал мне:

— Сейчас я схожу в госпиталь на обход, а тебе придется побыть у соседей. Он кивнул на стену, завешенную ковром с розанами. — У профессора Кучеренко есть сын, твой тезка. Вы, по-моему, даже ровесники.

Каждое новое знакомство вызывало у меня озноб. Я все боялся встретить новочеркасских огольцов, услышать горластый окрик: «Авдеша? Здорова-корова!» Весь Киев узнает, что я самозванец, и меня заберет милиция. Поэтому и в квартиру Кучеренко я вошел съежившись и с порога начал чесать лоб, закрыв себе таким образом рукою лицо. Нет, этих людей нигде не встречал — и я радостно и глупо улыбнулся.

Профессор оказался самым обыкновенным человеком, и, столкнись я с ним на улице, никогда бы не подумал, что он профессор. Только задерживали внимание седеющая бородка — необычно маленькая, словно заячья лапка, — да еще глаза, смеющиеся и удивительно молодые. Его сын Боря мне совсем не понравился. В бархатной куртке с выпущенным поверх белейшим воротничком сорочки, в бархатных штанах по колено, отделанных перламутровыми пуговицами, он с ногами сидел на диване и рассматривал большую толстенную книгу. Ведь это же маменькин сынок! Наверно, так разодет и сын Рокфеллера — единственный мировой буржуй, фамилию которого я знал.

— Встречай гостя, — весело сказал профессор сыну. Младший Кучеренко неуклюже протянул мне узкую руку. Он вообще был очень худенький, чем привел меня в полное недоумение: по моему представлению, все буржуи должны лопаться от жира. Им ведь можно целый день сидеть без дела и чего-нибудь жевать. Боря вежливо указал пальцем на книжную картинку с большеротым толстяком в нахлобученной шляпе, сидевшим верхом на ослике.

— Это Санчо Панса. Читали?

В Новочеркасской детской библиотеке я, как это ни странно, однажды получил именно такую пухлую и очень растрепанную книжку. Тогда я лишь просмотрел забавные картинки и даже не запомнил ее названия. (На фамилии сочинителей я в то время не обращал внимания.)

— Читал, — соврал я.

— Понравилась?

Я сделал вид, что вопрос этот очень сложный и я его еще не решил для себя.

— Мне очень, — продолжал Боря Кучеренко. — Правда, здорово Дон-Кихот с мельницами дрался?

Я подозрительно насторожил уши: уж не разыгрывает ли меня этот маменькин сынок? Какой это осел мог подраться с мельницами? Но смуглое лицо Бори выражало самое дружеское расположение. Он оживленно предложил:

— Давайте еще раз посмотрим иллюстрации?

Иллюстрации? Вот же черти буржуи: и говорят-то не по-человечески. Я неопределенно кивнул. Боря перевернул страницу и, ткнув пальцем в тощее чучело на кляче — в латах, с копьем и как бы сложенное из нескольких карандашей, — воскликнул: «Несравненный рыцарь Дон-Кихот!» Я понял, что иллюстрации — это картинки, а они меня всегда интересовали. Мы уселись на диван. Боря взгромоздил книжищу себе на колени и, всякий раз переворачивая страницу, громко возглашал:

— Прощание с Дульцинеей из Тобоза!.. Дон-Кихот Ламанчский на Росинанте подъезжает к постоялому двору… Хитроумный идальго отбивает у язычника золотой шлем Мамбрина!.. Санчо Панса — губернатор острова!..

Когда из госпиталя вернулся доктор Михайлов, мы уже наперебой читали подписи под иллюстрациями и дружно хохотали. Я встал с дивана, чтобы идти домой. Младший Кучеренко умоляюще схватил моего опекуна за рукав припорошенного снегом пальто.

— Еще так рано, дядя Миша! — Он с живостью обратился ко мне: — Ведь вам, Боря, не хочется спать? И мне совсем, совсем не хочется. Папа, ну попроси ты.