Моя преступная связь с искусством
Шрифт:
Ботеро, прославившийся как «певец толстых» из-за того, что любит изображать полнотелых людей (влиятельная арт-критикесса Роберта Смит пренебрежительно назвала их «резиновыми надутыми куклами»), знаменит красочными полотнами, на которых китч и фольклорный колорит соседствуют с Итальянским Ренессансом и колониальным Барокко. Несмотря на то, что Ботеро в своем творчестве в основном обращается к жанровому портрету (названия его «полнотелых полотен» говорят сами за себя: «Семейство», «Парочка», «Раздевающаяся женщина», «Балерина», «Капитан» и т. д.), тема издевательств уже фигурировала в его творчестве. Например, в конце девяностых Ботеро написал серию картин, адресующих беспощадность и жестокость враждующих между собой группировок, продающих наркотики (вспомним, что Колумбия — это страна, где даже вход в галантерейный магазин охраняет мощный пятнистый красавец с ружьем).
Выпущенный к открытию выставки каталог рассказывает нам о традиции изображения пыток и истязаний: вот уорхоловский «Расовый бунт» («Race Riot, 1964»), а вот репродукции Кадмуса «Расправа в Херрине» («The Herrin Massacre»), посвященная убийству иллинойских штрейкбрехеров в 1922 году и «Допрос» Леона Голуба («Interrogation»), где заключенного допрашивают энкэвэдэшники. Особое внимание уделяется в каталоге Франциско Гойе и его серии гравюр «Ужасы войны».
Очутившись в таком внушительном ряду предшественников, Ботеро старается, тщательно вырисовывая фигуры иракцев: обнаженные ноги с толстыми икрами, твердые, мощные бороды, борцовые шеи. Истязания происходят за решеткой, при нарочито плохом освещении — и поэтому Ботеро выбирает ядовитые оттенки для изображения тел. На одной и той же работе мы видим заключенного нездорово-желтого цвета, перед которым на коленях, в принудительной позе, как бы собираясь делать минет, стоит заключенный, чьему телу Ботеро придает ядовитый зеленый оттенок. Такого цвета бывают испорченная пища в тюрьме, трупы, рвота, отбитые почки. Эти неестественно-желтые, немыслимо-отталкивающие зеленоватые краски и тесное, заполненное до краев пространство холста как бы символизируют отталкивающий, неприглядный человеческий мир, где, оставшись без одежды, любви и тонких разговоров о литературе, человек превращается в раздутую до непомерных размеров мясную тушу.
Рисуя иракских заключенных, Ботеро использует нехитрые, однако, эффектные приемы. Двумя-тремя красками «раскрашены» мешки на головах: на голову одного иракца натянут красный колпак, а у другого на глаз сползает зеленый. Как на детской раскраске, примитивно и просто обозначены моча и кровь: так ребенок рисует траекторию пули, пунктиром, не задумываясь о том, что стоит «за войнушкой». Ботеро же как бы отстраняется от происходящего, производя на свет экзерсизы, напоминающие условные изображения в учебниках по биологии: да, один из американцев пускает струю на иракца, а у другого иракца обильно течет изо рта кровь, но от этих схематичных изображений, от этих нереалистично выглядящих человеческих флюидов, сердце зрителя остается спокойным.
Ботеро изображает человека через деталь: если многие иракцы нарисованы «в полный рост» и подробно, американцы символизируются двумя или тремя предметами туалета. Это голубая резиновая перчатка хирурга, надетая на мощный кулак и грубый сапог. Черный грубый сапог, метящий в чье-то лицо. Сапог, упирающийся в могучую спину с бретельками лифчика. Прикрепленная ремнем к перчатке тухло-зеленая, как динозавр, собака с раскрытой пастью, готовящаяся растерзать на куски. Неодушевленная перчатка, держащая палку и замахивающаяся на стоящего спиной к зрителю человека, белая повязка которого с брызгами крови напоминает терновый венец.
Фокусируясь на униженных живых тушах иракцев и почти не показывая зрителю третирующих иракцев американских солдат, Ботеро как бы подсказывает нам, кому сострадать. Ведь известно, что люди более отзывчивы к несчастью знакомого человека или к несчастью, случающемуся прямо перед глазами, чем к абстрактному знанию о том, что кто-то где-то голодает или подвергается пыткам. Подсовывая нам прямо под нос мужские тела в розовых лифчиках, в запачканных кровью трусах или с обнаженными торчащими пенисами, Ботеро выявляет весь экзистенциальный ужас человеческой жизни.
Тем не менее, как метко заметил небезызвестный американский арт-критик Дональд Каспит, у иракских заключенных на картинах «острые зубы» и, если бы роли заключенных и тюремщиков неожиданно поменялись, американским солдатам-резервистам пришлось бы ох как несладко! Абсолютно верное замечание, ибо с выставки уходишь именно с этим чувством: изображенные похожими средствами истязаемые и их истязатели одинаково мерзки и отвратны.
Прав профессор Зимбардо, выступивший в роли эксперта на суде над одним из организаторов истязательств: виноват в происходящем не самый низкий и презираемый слой в армии США, резервисты, но и все общество, способствующее созданию условий, в которых прорастают насилие и садизм. Кошмарна и ужасна жизнь, в которой существуют такие мясные туши, неважно, иракские или американские, приходящие в жизнь для того, чтобы воевать и сражаться за какую-то известную только им «истину», чтобы нести разрушения, страдания, смерть.
Организаторы выставки ожидали волнений и воплей протеста в связи с политической направленностью работ прославленного колумбийца, однако, посетители выставки тихо-мирно рассмотрели картины, оставили в журнале для посетителей записи типа «Вы мне наконец раскрыли глаза на войну и на страну, в которой живу» и ушли. А американская пресса просто-напросто воздержалась от дифирамбов. Например, известная арт-критикесса Роберта Смит написала в «Нью-Йорк Таймс», что, несмотря на удачный баланс политики и искусства, серия «Абу Грейб» Ботеро не может считаться великим шедевром.
К счастью, невзирая на пугливость американских музеев, так и не отважившихся на показ неоднозначных произведений искусства, Ботеро все-таки достучался до американского зрителя благодаря такой институции, как библиотеки, которые продолжают оставаться в Америке оплотом интеллектуальной свободы.
март 2007
Если смешать черное с белым, получится кофе
…или мыльная опера. Сосед и приятель Дианы, танцор Фредди Герко, спускается с верхнего этажа и в окне под лестницей видит черную и белую руки, через которые проходит кофейная чашка. Спустя какое-то время у Дианы родится кофейного цвета ребенок, а смешнофамильный Герко голым протанцует по комнате, а затем взметнется на подоконник и выпрыгнет вниз.
Негр ЛеРой и итало-американка Диана: ее поэтический разрез и раскос глаз, ноги бутылочками, русалочье платье; умный наклон его круглой кошачьей головы и усы. За спиной чернобелой страсти маячит фигура: ЛеРой Джонс, поэт, чернокнижник, женат.
Впоследствии все трое, написав по автобиографии, предстанут перед читателем амурным муравейником букв. Три измеренья, три книги, 3D. У одной женщины размер груди С, у другой B. Но после обмера округлостей начертим наконец треугольник:
1) Диана ди Прима (в своей автобиографии ЛеРой называет ее «Лучия ди Белла»), родившая от ЛеРоя Джонса дочь по имени Доминик, названную в честь деда-анархиста Доминика Маллоцци.
2) Жена ЛеРоя Хетти Коэн, еврейка, о которой ЛеРой в мемуарах не скажет ни одного доброго или хотя бы добротного слова (да и вся его книга — рубилово, неопрятное рубище, тряпище), хотя они, зачав двух дочек-негреек, прожили вместе около семи лет. Только отметит «типичную семитскую внешность» жены и то, что украдкой заглядывал в ее интимный дневник.
Жена ЛеРоя обидится: оказывается, что когда она говорила ЛеРою — посмотри, посмотри на нас, как нам хорошо! — он расшифровывал все совсем по другому: смотри, смотри, надо же, мы, черный и белая, — вместе!