Моя профессия ураган
Шрифт:
Как можно так рисковать собой, когда в постели я в безопасности… Ты совсем не думаешь о себе, как все мужчины. А случись с тобой что, когда меня не будет? Как же мне придется страдать и плакать! Как же можно было так рисковать?! — строго выговаривала я ему.
Но он только счастливо смеялся, обхватив меня. И целовал меня в глаза, бережно пытаясь положить обратно. Но я только, смеясь, гладила его волосы и целовала по детски все его лицо, отчаянно сопротивляясь и пытаясь повалить его самого, но уже на пол… И закатать его в собственный плащ…
Наконец
— Тебе нельзя! Ты больна! — начал он уговаривать меня, словно малого ребенка.
— Я здорова, как пантера! — возмутилась я, вскакивая и нападая еще сильнее, мощнее, дерзче своим молодым, пышущим здоровьем телом.
Но, видя, что он действительно боится за меня, коварно покорилась, и дала себя уложить обратно. Правильное отступление часто начало победы… Я отступила, резким рывком опрокинув неожиданно его самого на постель и накинувшись сверху, бешено смеялась и целовала его до умопомрачения, не давая ему встать. С минуту он боролся со мной, но не тут то было. Ибо я, всем своим весом навалилась ему на грудь, поджав ноги и обхватив его голову, поцелуями и растрепавшимися по плечам длинными волосами закрыв его полностью.
И целуя, целуя, целуя…
Неизвестно от чего, может оттого, что я так пыталась закутать его в плащ, он постепенно оказался почти раздетым, освобожденный мной от лишних вещей…
Не знаю, сколько мы так боролись, постепенно теряя ненужную и неудобную одежду и из шутливой борьбы переходя в исконную, священную близость начал, божественное исступление страсти…
Помню только, что когда он перевернул меня на спину, я почему-то вдруг разом растеряла свой пыл, и обессилено истомлено обмякла, почувствовав какую-то безвольную дремотность, не в силах пошевелить ни одной мышцей, ни двинуться, ни повернуться, ни крикнуть, только сдавленно вдыхая в ритм моего сердца, словно после долгого бега. Оказавшись, полностью, безумно, абсолютно, в его могучей сладкой власти…
— Радомушка, — задыхаясь, прошептала я. — Родной… Муж мой… Люблю тебя… больше жизни…
Но тут нас так нагло, бесстыже, хамски и бесцеремонно прервала вошедшая старуха Тигэ, начав лупить нас палкой по спинам куда попало, что я ее возненавидела.
Ох, нас и били. Справиться с проклятой бабой оказалось потруднее, чем с отрядом дожутов. Никогда не думала, что простенькая деревянная палочка, попадая по рукам, может превратить твою жизнь в ад…
Наконец, я забилась в угол, завопив о помощи. Радом позорно удрал.
— Бесстыдница! Греховодница! Срамница! — вопила старуха, пытаясь достать меня из-за кровати. Я отчаянно огрызалась, визжала, зовя на помощь.
Сбежавшиеся на мой крик тэйвонту откровенно потешались этой картиной, даже не думая мне помогать и во что-то вмешиваться…
— Остановите ее, я больна! Это нарушение прав человека!
— Я тебе покажу права человека! — вопила старуха, потрясая дрючком.
— Ну, помогите же! — взмолилась я тэйвонту.
— А чего ей помогать? Тигэ и сама справится, — меланхолично ухмыльнулся Рихадо.
— Видели бы вы, чем они занимались! — завопила старуха, взывая к сочувствию окружающих.
— Чем?? — в один голос спросили все, и в глазах их проявился совсем уж ненормальный подозрительный блеск.
Старухе такой подозрительно сильный познавательный интерес почему-то не понравился, и она начала лупить их всех дрючком. Со смехом, криками и визгами все разбежались кто куда, вопя:
— Караул! Убивают!
Но мне то было не до смеха. Тэйвонтуэ не понимала меры, а может, приученная к боям и боли, и не знала ее, и била не понарошку…
Наконец я, видя, что судьбы не избежать свернулась клубочком, закрывая все открытые кости и углы рук и ног, куда могла попасть дубинка, презрительно гордо повернулась к ней самой мясистой частью тела. То есть задницей. Чтоб не было так больно, как по костям. Из всех зол выбирают меньшее.
Ох, и попало же мне! Меня так отходили как дитятю по мягкому месту и по спине, что еще полчаса спустя я подвывала от боли и обиды, лежа только на животе и держась за горящую адским огнем спину.
— И это значит такое у тэйвонту лечение! — жаловалась я стенке.
— Лечим сердечные раны вроде иглоукалыванием, — хулиганистым молодым голосом ответила мне стенка. Я совсем забыла, что там, на страже меня, стояли молодые тэйвонту за тонкой резной стенкой… — Набьешь палками по пяткам, и вроде здоровей становишься… Ты вроде лупишь одну точку, чтобы душа оздоровилась…
— Я вас счас оздоровлю! — не обещающим ничего хорошего голосом пообещала я, и, случайно дернувшись, взвыла от снова пронзившей меня боли. — Уууу… Дайте, только доберусь до вас!
На этот раз я выздоравливала тяжело, болезненно и бестолково…
Почему-то я стала бояться, когда меня покидал Радом и или впадала в истерику или в прострацию, тупо уставившись в стенку. Даже Рихадо стал бояться за меня.
Радом не выдержал.
Уговорами, не отпуская его от себя, безумием я добилась того, чего так и не смогла в бодрствующем состоянии — Радом, плюнув на все, засыпал в моей постели, ибо только тогда я успокаивалась и крепко спала, не мечась, не бредя, а спокойно и счастливо улыбаясь.
Конечно, старушка Тэги нас не оставила. Она ложилась или рядом со мной как предохранительный пояс верности, а потом и между нами. Видно как противозачаточное средство. Весь Храм потешался над этим. Ибо Радома это не останавливало, и он притягивал и обнимал меня прямо через нее. Сжимая старушку, будто портрет любимого брата.
Конечно, нравилось мне это не то чтоб слишком. Когда я немного оклемалась и выплыла благодаря спокойствию из-за присутствия Радома, взбешенная до глубины души такой старушечьей бесцеремонностью, я ехидно сказала:
— Это она, Радом, к тебе заигрывает. Другого пути у нее нет, поскольку старая, вот она и придумала. Чтоб хоть немного к тебе потискаться… Она ревнует. Ведь многие тэйвонтуэ по тебе вянут…
— Ааах!!! — ахнула старушенция. — Так ты, значит, все притворяешься? — сказала она тоном, не вещавшим мне ничего доброго и вечного.