Моя рыба будет жить
Шрифт:
Сначала я такая, ну нет, я этого делать точно не буду, но когда ты тусуешься с людьми, которые всегда суперблагодарны за все и ценят даже самые простые вещи, и всегда говорят «спасибо», в конце концов, это к тебе тоже привязывается, и в один прекрасный день, спустив воду, я повернулась к унитазу и сказала: «Унитаз, спасибо», — и это было совершенно естественно. То есть такое, конечно, можно проделывать, если ты находишься в храме на горе, но лучше даже не пытайся повторить это в туалете старшей средней школы, потому что, если одноклассники поймают тебя на том, как ты кланяешься и благодаришь унитаз, они сделают все от них зависящее,
Я не сразу стала разговаривать с Дзико обо всех этих вещах. Сначала я стеснялась и вообще не хотела разговаривать с ней или с кем-то еще, особенно после того, как папа потихоньку смылся с утра, пока я спала, не потрудившись даже попрощаться. Оставил записку, которую я прочла, когда проснулась. Записка была на английском, и вот что там говорилось: «Нао-чан, ты так мирно выглядишь, как Спящая красавица. Я вернусь в конце лета. Пожалуйста, не беспокойся обо мне. Веди себя хорошо и позаботься о твоей дорогой прабабушке».
Я порвала записку. Я подумала, что это просто полный отстой, как он кинул меня здесь и смотался, так и не дав мне попытаться упросить его, чтобы он остался. Пусть бы чувствовал себя виноватым. И ничего даже не сказал насчет обещания отвезти меня в Диснейленд, да еще и уехал, так и не купив сетевой адаптер для моего Game Boy, что тоже обещал сделать, и теперь я застряла тут совершенно без игрушек, не считая тетриса на кейтае, а это трудно назвать развлечением на все лето. Тогда в храме даже компьютера не было, и Кайле в Саннивэйл я писать не могла, и, естественно, в Токио у меня не было друзей, которым можно было бы звонить и писать смски. Передо мной лежали долгие жаркие дни, все мои летние каникулы, и ясно было, что я помру от скуки.
4
— Ты очень злишься? — спросила Дзико однажды вечером в ванной, когда я скребла ей спину.
Я водила мочалкой по кругу, не забывая, что давить слишком сильно нельзя — к тому времени я уже понимала, насколько хрупкой была ее старая кожа, тонкая, как рисовая бумага. Сначала, когда я еще этого не знала, я терла так грубо, что у нее на коже оставались темно-красные отметины, но она ни разу не пожаловалась, и я поняла, что мне надо быть внимательней, особенно к тем местам, где кости натягивали кожу. Так что, когда она спросила, злюсь ли я, то я решила, что тру слишком сильно, и попросила прощения.
— Нет, — сказала она. — Это так приятно. Не останавливайся.
Я еще раз намылила мочалку и провела по узловатому изгибу позвоночника. Как часто бывает у старых людей, хребет у нее был скрючен и плохо гнулся, но когда она сидела в дзадзэн, спина у нее была идеально ровная. Больше она ничего не говорила, и когда я закончила, я пару раз черпнула тазиком из горячей ванны и вылила ей на спину, чтобы смыть пену, а потом развернулась, чтобы она тоже могла потереть мне спину. Мы каждый раз так менялись.
Я ждала. Старушка Дзико не торопилась, а это получалась у нее очень хорошо, потому что тренировалась она многие годы, и в результате я вечно ее ждала, и ты, наверно, думаешь, что меня, в моем возрасте, это должно было бесить, но почему-то не бесило. Все равно торопиться мне тем летом
— Ты, должно быть, очень злишься, — сказала она. Голос у нее был такой тихий, будто она говорила сама с собой, и, может, так оно и было. А может, она вообще ничего не сказала, мне все почудилось. Как бы то ни было, горло у меня сжалось напрочь, ответить я не могла и только потрясла головой. Мне было стыдно, так стыдно, но в то же время меня до краев переполняло неимоверное чувство печали, так что пришлось затаить дыхание, чтобы не расплакаться.
Больше она ничего не сказала. Она бережно мыла меня, и в первый раз мне хотелось, чтобы она двигалась поживее и скорей бы уже закончила. Потом я быстренько оделась, сказала «спокойной ночи» и ушла, оставив ее там. Идти обратно к себе в комнату мне не хотелось, так что я сбежала вниз до средины склона и сидела там в бамбуковых зарослях, пока не стемнело и не показались светлячки. Когда Мудзи ударила в большой колокол, отмечая окончание дня, я потихоньку вернулась в храм и забралась в постель.
На следующее утро я пошла искать Дзико и нашла ее в ее комнате. Она сидела на полу спиной к двери, согнувшись над низким столиком. И читала. Я встала в дверях; заходить я не собиралась.
— Да, — сказала я ей. — Я злюсь, и что?
Она не повернулась, но было видно, что она слушает, так что я продолжала, вкратце обрисовав ей свою дерьмовую жизнь.
— И что я должна делать? Я же не могу исправить папины психологические проблемы, или доткомовский пузырь, или вшивую японскую экономику, или предательство моей так называемой подруги в Америке, или то, что надо мной в школе издеваются, или терроризм, или войну, или глобальное потепление, или истребление видов, верно?
— Со дэсу нэ, — ответила она, кивая, но все еще спиной ко мне. — Это правда. Ты со всем этим ничего не можешь поделать.
— Так, конечно, я злюсь, — сказала я со злостью. — А чего ты ожидала? Глупо было такое спрашивать.
— Да, — согласилась она. — Такое было спрашивать глупо. Я вижу, что ты злишься. Мне не нужно задавать таких глупых вопросов, чтобы это понять.
— Почему же ты спросила?
Она стала поворачиваться, медленно переставляя колени, пока, наконец, не развернулась ко мне полностью.
— Я спросила для тебя, — сказала она.
— Для меня?
— Чтобы ты могла услышать ответ.
Иногда старушка Дзико говорит загадками, и, может, потому, что я провела столько лет в Саннивэйле, у меня все еще есть сложности с пониманием японского, но в тот раз, думаю, я поняла, что она имеет в виду. После этого я начала рассказывать ей всякие мелочи, как оно было в школе и всякое такое, даже когда она не спрашивала. И пока я говорила, она просто слушала и все перебирала бусины дзюдзу по кругу, раз за разом, и я знала, что каждая бусина, которую она двигала, — это молитва за меня. Мелочь, казалось бы, но все-таки кое-что.