Моя шокирующая жизнь
Шрифт:
Необычайное благородство, горячий энтузиазм, презрение к бульварной рекламе привели Поля Пуаре к полному разорению, и в последний период перед смертью он жил на десять франков в день – пособие по безработице.
Еще один большой мой друг в то время – Жан-Мишель Франк [30] , совершивший революцию в декорировании интерьера. Он открыл совершенно новый способ обустройства дома, в том числе кухни. Изобрел новый стиль меблировки, в нем сочетались простота и немалая роскошь. Маленького роста, искрящийся остроумием, он страдал от ужасного, безнадежного комплекса неполноценности.
30
Франк, Жан-Мишель (1895–1941) – французский декоратор интерьеров. Работал для миллиардеров Рокфеллеров и для бутиков парфюмерной фирмы «Герлен». Оформил интерьеры Дома моды Скиапарелли в Париже. Поклонник эстетики XVIII в., часто употреблял дорогостоящую маркетри, ценные виды кожи, в том числе шагреневую. Покончил собой в Нью-Йорке. – Прим. А. Васильева.
Но главное в моей жизни – я беспокоилась о состоянии ноги Гого, отправила ее к доктору Пико, самому крупному тогда специалисту в области детского паралича; у него была клиника в Швейцарии. Гого шесть лет, надо принять решение о ее подданстве. Выбирать ей можно между итальянским, французским, американским и даже польским. Она выбрала американское, и я отвела ее в американское консульство. Подняв пухлую ручку, она поклялась в верности стране, которая отныне становится для нее родной.
В ночь перед отъездом в Швейцарию меня разбудил ее голос:
– Мама, а где мой папа?..
Тогда он уже умер, и я попыталась объяснить ей, что такое смерть. Последовало долгое молчание; пока я гадала, каков будет следующий вопрос, малышка произнесла: «А знаешь, ведь это ты – мой папа и моя мама». И Гого крепко заснула.
Глава 4
Я отвезла Гого в Лозанну и устроила в школу, которая называлась «Голубки», там ей предстояло пробыть несколько лет. Это была наша первая настоящая разлука, и я глубоко переживала, что вынуждена оставить ее, такую маленькую, в чужих руках, да еще именно в тот момент, когда ребенок, подобно бутону, начинает принимать окраску цветка. Дочка будет сильно страдать – это я понимала.
Зато много лет спустя я была вознаграждена результатом и потому остаюсь в убеждении, что была права.
Существование мое в Париже протекало скорее мрачно, с долгими часами одиночества. Если когда-нибудь и мечтала бы быть мужчиной, то это именно в тот период. Возможность выходить из дома одной в любое время всегда оставалась моей заветной мечтой. Бесцельно бродить по улицам ночью, заходить в кафе – эти привилегии, быть может, кажутся незначительными, но придают бытию остроту, пикантность, что ли, позволяют более полно ощутить каждый миг. Истинная молодость, веселье в те времена оставались не моим уделом. Как ни странно, я их узнала гораздо позже.
Оказавшись на перекрестке своей жизни, я спрашивала себя, что из всего этого получится и какова цель моего существования. И хотя в нем было столько тьмы и тайны, я была почти счастлива – счастьем нищего: найдя пристанище на ночь, он наблюдает за дождем снаружи.
Знала одно – Скиап больше никогда не выйдет замуж. Брак нанес ей удар по голове, отняв всякую охоту сделать вторую попытку. Отныне жизнь ее превратилась в вереницу дружб, иногда очень нежных, порой непринужденных, а иной раз духовных, острых, быстрых, всегда полных беспокойной потребности одиночества и свободы, борьбы за маленькие перемены. Несмотря на то что ей чаще помогали женщины, лучше она ладила с мужчинами. Но ни одному не удалось получить над ней полную власть; очень требовательная, сама способная дать многое, она так и не встретила мужчину, который стал бы ей необходим.
Она все больше замыкалась в себе, не догадываясь еще, что очень скоро фантастическое накопление энергии и воли найдет способ для выражения, и по чистой случайности выбрала путь, которого никто из разумных людей не подумал ей указать.
Один или два раза я попыталась, вместо того чтобы рисовать или ваять – это у меня неплохо получалось, придумывать платья и костюмы. Рисовать их, между прочим, я считаю не профессией, а искусством, и обнаружила, что это искусство одно из самых сложных и разочаровывающих, потому что, едва родившись, вещь уже принадлежит прошлому. Почти всегда в работе появляется много деталей, что позволяет осуществить образ, возникший в голове. Исполнение одежды, средства производства, удивительный способ некоторых тканей реагировать – все эти факторы, независимо от качества, приводят в конце концов к легкому, если не горькому разочарованию. В определенном смысле еще хуже, если чувствуешь удовлетворение: ведь с того момента, когда наряд создан, он тебе больше не принадлежит. Он не остается, подобно картине, висящим на стене, у него нет самостоятельной жизни в том смысле, в каком она есть у книги – долгое существование, защищенное и охраняемое.
Платье не имеет собственной жизни, если его носят. Кто-то другой берет его, оживляет или по крайней мере старается это сделать, портит или делает из него гимн прекрасному. Чаще всего оно превращается в безучастный предмет, иногда в жалкую карикатуру на то, чем его хотели сделать – мечтой, самовыражением.
Полная сумасшедших идей, я связалась с разными людьми, среди них – с Домом Магги Руфф [31] . Любезный господин, чрезвычайно обходительный, объявил, что лучше мне заняться разведением картофеля, чем пытаться делать платья, у меня нет ни таланта, ни умения. Правда, на этот счет я и не питала больших иллюзий.
31
Руфф, Магги (ур. Маги Безансон де Вагнер) (1896–1971) – французская создательница мод, основательница знаменитого и успешного парижского Дома моды (1929–1965). Автор книг, в том числе «Философии элегантности». – Прим. А. Васильева.
Меня навестила приятельница из Америки. Она всегда выглядела очень элегантно, а в тот день надела очень простой свитер, но отличавшийся от всех, какие мне раньше приходилось видеть. Лично я никогда не носила свитеров и вообще спортивных вещей. Когда я одевалась, чтобы поехать за город, была уверена, что почувствую себя тяжелобольной и своим видом распугаю птиц.
Свитер приятельницы меня заинтриговал: связан вручную, а смотрится солидно. Многие писали, что я дебютировала вещами, которые связала сама, сидя у окошка на Монмартре. На самом деле я вовсе не знала Монмартра и никогда не умела вязать. Искусство держать в руках две маленькие спицы и что-либо ими создавать всегда казалось мне волшебством, и до сих пор кажется. Научиться даже не пыталась, заранее убежденная: все, что произведу, будет напоминать кусок швейцарского сыра. Что касается свитера, которым я так заинтересовалась, он был решительно некрасив по форме и цвету; эластичен, но не растягивался, как другие вязаные вещи.
– Где вы это купили? – спросила я.
– Это? Дело в том, что одна женщина…
«Одна женщина» оказалась армянской крестьянкой, замужней. Я отправилась к ней; мы стали друзьями и продолжаем ими оставаться, иногда посещаю их фабрику, где они изготовляют вязаные предметы для коллекции.
– Если я вам сделаю рисунок, вы попробуете по нему сделать?
– Да, мы попытаемся.
И я нарисовала большой бант в форме бабочки спереди на шарфе, обмотанном вокруг шеи, – примитивный детский рисунок доисторической эпохи. А на словах пояснила: «Бант должен быть белым на черном фоне, и с изнанки все тоже белое». Несчастные, совсем не растроганные этой экстравагантной идеей, попытались ее осуществить. По правде говоря, это я испытывала на протяжении всей карьеры – мастера всегда с энтузиазмом осуществляли мои идеи и без споров делали то, о чем я их просила. Первый свитер не завоевал успеха, он оказался с одной стороны более плотным, чем с другой, и совсем некрасивым, подошел бы, пожалуй, Гого. Второй – уже лучше; третий я признала сенсационным. Стараясь, чтобы остались незаметными мои опасения, убежденная, что выгляжу почти сенсационно, я смело облачилась в него, отправилась на званый вечер – и произвела фурор.
В те времена женщины очень увлекались свитерами. Уже в течение нескольких лет Шанель выпускала платья и блузки, связанные на машине. Мой свитер был совсем другим, все женщины немедленно захотели его иметь и обрушились на меня как ястребы. Та, чей заказ я приняла первым, была закупщицей из Нью-Йорка и работала на Стросса, она заказала сорок свитеров и сорок юбок. Вспоминая историю Али-Бабы из сказок «Тысячи и одной ночи» (библиотека отца), я нахально ответила: «Договорились!»
<