Моя шокирующая жизнь
Шрифт:
Ее жизненная сила иногда способна привести к несколько поспешным выводам, я имею в виду, что Америка, совершившая поразительный прыжок вперед, использует методы, установленные исходя из огромных, безграничных масштабов мысли и производства, а мы располагаем лишь методами поиска, фантазии, замечательной работы наших мастерских.
Я установила связи с квакерами [124] , нейтральными в области политики, эти люди способны помогать всему миру и выбрали полем своей деятельности Англию и Францию. В некоторых городах, где мне предстояло выступать, мы пришли к соглашению, что все средства, какие мы соберем во время турне, поступят в помощь детям свободной зоны Франции. Турне, вначале предполагавшееся коротким, под конец увеличило свои масштабы: сорок два города за два месяца. Был организован художественный конкурс среди французских детей, их работы были проданы в США, и выручка пошла этим детям. У меня еще остались некоторые из них, трогающие меня своей нежностью и символизирующие один из самых искренних,
124
Члены религиозной христианской общины, основанной в XVII в. в Англии, отвергают институт священников и церковные таинства, проповедуют пацифизм и занимаются благотворительностью.
Пароход, который вез мои платья, утонул. Магазин «Бонвит Теллер» [125] благородно предложил мне свои ателье, чтобы я заново сделала коллекцию. Тогда я поняла основную разницу между методами работы в Америке и во Франции. Намного сложнее воспроизвести оригинальную коллекцию в Америке, чем у нас: во Франции нам предлагают для одобрения неограниченные запасы тканей, а в Америке ткани надо покупать. Если они вдруг не подходят или мы изменяем замысел, то оказываешься перед чистой потерей. Кроме того, например, пуговица, изготовленная большими партиями, стоит столько же, сколько драгоценность. В конце концов наша работа возымела кое-какой результат, но коллекция оказалась крайне дорогой и, несмотря на всю добрую волю и умение работников, получилась не совсем такой, как мне хотелось.
125
Фешенебельный магазин на Пятой авеню в Нью-Йорке.
Другая трудность, с которой мы столкнулись, это то, что я не имела ни малейшего представления, как надо говорить на публике, и это меня вконец испугало. Я отправилась к преподавателю, надеясь за несколько уроков узнать какие-то секреты, и как эхо повторяла эти уроки, но, уйдя, тут же все забывала. Помнила одно – что надо выбрать точку в зале, все равно какую, пристально посмотреть туда и только затем начинать выступление, и никогда не смотреть кому-то в лицо. Совет был хороший, но мне понадобился некоторый опыт, чтобы освоить эту технику, но от паники я спаслась, и в результате все проходило очень хорошо.
Моя первая лекция состоялась у лорда Тейлора [126] в Нью-Йорке перед пятьюстами зрителями, а в конце турне – двадцатипятитысячной аудиторией в Сент-Поле, штат Миннесота. Разумеется, эти лекции вызывали споры, и, за исключением фанатиков с их несдержанностью и резкими выкриками, меня всюду принимали с огромной симпатией, интересом и подлинным энтузиазмом. Люди проталкивались в толпе, чтобы подойти, дотронуться до меня, подарить маленький сувенир, который просили отвезти во Францию, и чем ближе к центру Америки я проникала, тем меньше враждебности по отношению к своему делу ощущала. Это относится к таким городам, как Луисвилль, где в башне посреди обширной равнины хранятся все золотые запасы Америки, охраняемые днем и ночью; Оклахома – меня принимали индейский вождь и принцесса (правда, так и не смогли произнести мое имя) и везли в длинном автомобиле, декорированном огромными бантами цвета «шокинг», как Феникс в пустыне Аризоны, разукрашенный большими розовыми пятнами. Мне дали два дня каникул, чтобы я посетила знаменитые каньоны, естественные замки из красной и оранжевой земли и университет, построенный в горах: там комнаты имеют три стены – четвертая отсутствует – и выходят на пустынное пространство с постоянно горящим огнем, чтобы помешать диким зверям приблизиться и защитить студентов. Я торопливо завтракала в женских клубах (салат из свежих овощей и ледяная вода), или в дорожных тавернах (жареная курица), или с подноса в автомашине. Принимали меня в гостеприимных, теплых жилищах, где, казалось, отсутствовали жизненные проблемы и счастливая атмосфера окутывала как колыбельная песня.
126
Старейший магазин «Лорд Тейлор» на Пятой авеню в Нью-Йорке, основанный в 1826 г., известен еще тем, что каждый день открытие магазина сопровождается исполнением национального гимна Америки на протяжении вот уже двух веков.
В Голливуд я приехала с большим опозданием из-за неполадок в самолете. Полиция под звуки сирен везла меня через весь город к железнодорожной станции, где уже полчаса ждал остановленный там поезд. Обезумевший контролер метался во все стороны и у всех спрашивал: «Ну, где же эта мадам Сарсапарилла?!»
Дальше мой путь лежал в Канаду. Вокзал в Монреале заполнили французские канадцы, женщины в эльзасских национальных костюмах, мужчины, похожие на крестьян самых отсталых и старых районов Франции. Один из них вышел вперед, бесцеремонно расцеловал меня в обе щеки и воскликнул:
«О! Прекрасная дурнушка!» Со своим старинным произношением, они выражали радость и удовольствие при виде кого-то, кто целым и невредимым прибыл с их исторической родины. В Виктории я проводила лекцию в магазине, уже некоторое время закрытом, где все затянули белым полотном. Консул Франции доставил меня в отель, там объявили, что меня ждут гости. Вошли три французских моряка в одежде с чужого
Из Виктории в очень плохую погоду, которая мешала движению транспорта, я отправилась в Сент-Поль, в Миннесоте, и приехала поздно. Хотя я чувствовала себя усталой и грязной, меня вытолкнули в самый большой зал, какой мог бы присниться в кошмарном сне, куда набились и терпеливо меня ожидали двадцать пять тысяч человек. Несмотря на снег, лед и пургу, они пришли не только для того, чтобы увидеть меня и узнать, что лично я хотела им рассказать, и услышать рассказ о Франции. И вот представительнице так называемого несерьезного искусства простыми словами надежды удалось тронуть сердца этих людей, в то время как столько государственных мужей и ораторов тщетно старались по радио внушить к себе уважение и добиться доверия.
Вернувшись в декабре 1940 года в Нью-Йорк, я причинила новое огорчение дочери и друзьям, объявив о решении ехать в Париж. Да, я сошла с ума! Не отвести ли меня к врачу, пусть исследует состояние моего мозга! Гого и ее влюбленный американец мечтали пожениться, но, несмотря на всю мою нежность и привязанность к ней, я не отказалась от своего намерения. Вечером накануне отъезда я устроила большой праздник в гавайском ресторане на Бродвее, все танцевали и пили больше чем надо, чтобы забыть, что на следующее утро меня увезет маленький старый пароходик, не списанный только для ровного счета. Мы вернулись под утро, счастливые, забыв действительность, и в восемь часов врач страховой компании нашел меня в прекрасном настроении (со мной так бывает после бурной ночи). Итак, я погрузилась на пароход, оставив мою маленькую Гого в слезах, но в объятиях надежного друга, молодого американца. Пароход был настолько обветшавшим, что вода проникала во все щели, мебели никакой, и вечерами мы рассаживались на полу. Когда прибыли в Лиссабон, судно наше признали непригодным и больше оно в рейсы не выходило. К счастью, путешествие скрасил мой старый друг Жак Трюэль, атташе в посольстве Франции. Квакеры передали мне витамины и медикаменты на шестьдесят тысяч долларов, предназначенные французским детям свободной зоны. Американские власти дали разрешение на перевозку, а посольство Великобритании в Вашингтоне – необходимое свидетельство на право плавания. За несколько дней до этого адмирал Лихи, посол США в Виши [127] , получил такие же льготные условия для груза с продовольствием и медикаментами.
127
Коллаборационистский режим Франции (официальное название Французское государство) времен оккупации нацистской Германией после падения Парижа в 1940 г. Название – от курортного города Виши, где в июле 1940 г. собралось Национальное собрание, постановившее передать диктаторскую власть маршалу Анри Филиппу Перену, что ознаменовало конец Третьей республики.
Когда мы прибыли на Бермуды, меня поставили в известность, что я не должна покидать борта корабля. Однако офицер, управляющий портом, отсутствовал в этот день на службе, и его замещал помощник. Без сомнения, не привыкший решать такие проблемы и напуганный их важностью, он ничего не понял в ситуации, заставил меня подняться на палубу, где стояли огромные ящики, сдвинутые в самый угол, и напыщенным тоном объявил, что арестует все, несмотря на американское разрешение, свидетельство на право плавания (я задавала себе вопрос, знает ли он вообще, что это такое), – ни на что. Было видно, что этот чиновник ни за что не упустит свое первое важное дело. Устав от многочасового спора, я спросила, что он намерен делать с витаминами. Положит на хранение в ангар, отвечал он. Выведенная из себя настолько, что чуть его не ударила, я выкрикнула: «А известно ли вам, что у них есть срок годности, что они добыты огромными усилиями? Да ведь через недолгое время ими нельзя будет пользоваться. Вы что же, помешаете получить помощь невинным детям? И тот факт, что они распределяются квакерами, разве это не гарантия строгого контроля?!»
Но по какой-то непонятной причине он продолжал упорствовать. В конце концов внизу разрешения на право плавания я приписала: «Если этот груз не может быть доставлен во Францию, его надо отправить в Англию».
Мы продолжали свое пятнадцатидневное путешествие.
В Лиссабоне нас встретил атташе английского посольства, он вскочил на борт еще до того, как пароход пришвартовался, и возопил: «Эльза, что происходит с вашими витаминами?!»
Я не заметила, что на борту был журналист, который послал телеграмму об этой новости, и она нас обогнала. Господин Гувер [128] пребывал в бешеной злобе, а немцы использовали этот инцидент для своей пропаганды. Сэр Ноэль Чарлз, тогда посол в Лиссабоне, вызвал меня к себе и немедленно стал улаживать неприятную историю. Быстро привезенные из Бермуд витамины без какой-либо задержки направили по назначению. Но об этом немцы умолчали.
128
Видимо, имеется в виду Эдвард Гувер (1895–1972), основатель и бессменный руководитель ФБР в течение пятидесяти лет, которого не мог снять ни один президент США.