Моя сумасшедшая
Шрифт:
— Гражданин начальник, согласно вашего распоряжения…
Я вздрогнул. Голос этот невозможно было спутать ни с каким другим. Десятки раз он язвительно и гневно гремел с трибун всевозможных совещаний и конференций. Я не поверил глазам: передо мной стоял Иван Шуст, собственной персоной. Прозаик, литературный критик, общественный деятель, член партии с двадцать четвертого — если верить анкете.
— Заткнись, — капитан поморщился и ткнул пальцем в сторону покойника. — Кто таков?
— Заключенный Филиппенко, Андрей Любомирович, — отрапортовал Шуст, ознобно стуча зубами и заглядывая в глаза офицеру. — Постановлением Особого совещания при НКВД от девятого-десятого-тридцать седьмого к пяти годам. Ка-эр, тэ-дэ, тэ-ша. Острая сердечная недостаточность, надо полагать.
— Тебя не спрашивают, острая или тупая, — оборвал капитан. — На вопросы отвечай! Люди у тебя все на месте, кроме покойника?
Тогда я еще понятия не имел, что означают все эти аббревиатуры. Да и никто не имел. Шуст скороговоркой назвал и дату, но я решил, что ослышался. Позже она все-таки всплыла у меня в голове, но я по-прежнему не верил, не осмеливался поверить.
А на снегу между обомшелыми камнями лежал мертвый Андрей Филиппенко. Филиппок, как мы его звали между собой. С которым спорили, грызлись, пили красное вино и никогда — водку, ездили на дачу и таскались от Донбасса до Бурят-Монголии в писательских агитбригадах. И в конце концов разошлись по всем статьям.
— Так точно. Сто шесть по списку, сто пять на месте.
— Врешь, падла, — усмехнулся капитан. — Когда ж ты считал, если у тебя один ботинок на ноге?
Шуст попятился, озираясь, будто ждал удара. Но офицер уже перестал его замечать.
— Лариошин! — скомандовал он. — На контроль!
Рыжий стрелок затрусил вдоль берега к камням. Заполненная людьми лощина притихла в ожидании. Стрелок подобрал полы шинели и наклонился над телом. Затем поднял карабин, дернул затвор и, присев на корточки, приставил ствол к голове покойного.
Выстрел снес верхушку черепа. Кровавое месиво выплеснулось на мох.
Конвойный поднялся, и в ту же минуту от толпы отделилась рослая фигура. Человек с пегой, словно овечьими ножницами обкромсанной бородой, прихрамывая и опираясь на палку, шел прямо на рыжего.
— Назад! — отрывисто пролаял стрелок. — Стоять! Открываю огонь без предупреждения!
— Давай, открывай, — равнодушно отозвался заключенный, продолжая идти. — Чего ж не открываешь?
Рыжий схватился за карабин. Заключенный сделал пару шагов и остановился у жалкой кучки тряпья — остатков одежды покойного. Сапоги и ватник кто-то уже успел оттуда позаимствовать. Подцепив палкой рваную нательную рубаху, он встряхнул ее, оглядел и сунул подмышку.
— Круть-верть, а под черепушкой смерть… — он неожиданно хохотнул и обернулся к конвойному. Темный с проседью клок волос упал на высокий, будто вылепленный из чистого воска лоб. — Пусти, начальник. Я ему лицо прикрою.
Я не поверил ушам. „Круть-верть…“ Реплика из давней, еще середины двадцатых, эксцентричной одноактной пьески, которую Сабруку не дали поставить ни в Клеве, ни в Харькове. Всего пару дней назад мы с ним обсуждали речь Чубаря на собрании творческой интеллигенции. Сабрук с блеском изображал дубиноголового председателя РНК. Много смеялись. А сейчас эти бархатные, „гипнотические“, как утверждали поголовно влюбленные в него дамы-театралки, глаза смотрели без всякого выражения. От знаменитой тонкой улыбки — углом полных губ, левой бровью, ямкой на коротко срезанном твердом подбородке — не осталось ни следа. Нижнюю часть лица скрывала клочковатая пегая борода.
Конвойный замешкался. Ствол карабина дрогнул. Наконец он опустил оружие и отступил в сторону, делая вид, что озабочен сальным пятном на шинельном сукне.
Оба офицера уже находились на причале, но происходящее не осталось незамеченным.
— Лариошин! — донеслось издали по ветру. — Кончай цирк шапито! Что там у тебя этот комик делает?
Сабрук уже стоял на коленях рядом с мертвым телом. Затрещала ткань, разрываемая по шву. Подавшись вперед, он набросил на лицо Андрея, вернее на то, что от него осталось, лоскут бязи и заботливо подоткнул, чтобы первый же порыв ветра с озера его не унес.
Потом поднялся, пошарил в камнях, отыскивая палку, выпрямился и неторопливо поклонился бурым пятнам, расплывающимся на ткани, сизому мху, окровавленному снегу и стертым до мяса тонкокожим ступням мертвеца, так и не успевшим привыкнуть к грубой, как наждак, казенной обуви.
Пока он возвращался к остальным, я спросил себя: в чем смысл? Почему все они здесь — и Андрей, и Сабрук, и даже Шуст? Что случилось? Неужели так выглядят последствия того безумия, с которым мы пытались бороться и в конечном счете проиграли? И почему вся эта огромная толпа подчиняется приказам кучки охранников, которых, не считая начальства, не наберется и десятка? Ведь их так много — они могли бы в два счета смять и разоружить конвой!
Не стоило ждать, что мне подскажут ответ. Тем более, что в голову пришла еще одна мысль — и с этого момента я уже не мог от нее отделаться. Подтвердить ее или опровергнуть мне не удавалось — мое бестелесное присутствие здесь не зависело от меня, и я видел только то, что мне считали нужным предъявить. Я попробовал усилием воли изменить, так сказать, ракурс и приблизиться к толпе заключенных, но ничего не вышло. Оставалось ждать, когда начнется погрузка на баржи.
Однако ожидание затягивалось: лейтенант Ершов, не ладивший с грамотой, дважды переписывал какую-то бумажку, затем в монастырь был отправлен посыльный за похоронной командой, труп убрали с берега, и только после этого началась поименная сверка этапа и погрузка. Сверху сыпалась мокрая крупа, и Ершову, выкликавшему заключенных, приходилось фуражкой прикрывать списки. Машинописные листки размокали на глазах.
Я находился рядом с начальством, когда капитан Миронов полез в планшет, извлек оттуда некий документ, быстро, явно не впервые, пробежал глазами и скептически хмыкнул. Затем спрятал обратно и стал ждать, нетерпеливо прищелкивая пальцами.
Этот сухой кастаньетный щелчок, раздававшийся после каждой произнесенной лейтенантом фамилии, я запомнил. Как запомнил с одного взгляда через плечо, перекрещенное портупеей, содержание документа.
Вот что там значилось.
ПРЕДПИСАНИЕ
Настоящим Вам предлагается осужденных Тройкой УНКВД Ленинградской области согласно прилагаемых к сему копий протоколов за №№ 81, 82, 83, 84 и 85 от 9, 10 и 14 октября сего года, всего в количестве 1116 человек, расстрелять. Для этой цели Вам надлежит прибыть в г. Кемь и, связавшись с начальником Особой тюрьмы ГУГБ старшим майором госбезопасности т. Апетер, которому будут даны указания о выдаче осужденных, привести приговоры в исполнение согласно данных Вам лично указаний. Исполнение донести, представив акты.
16 октября 1937 г.
Начальник Леноблуправления НКВД
Л. Заковский
Те, кого вызвали, снова строились в пятерки. Конвойный давал команду: „Бегом!“ — и они устремлялись к баржам, старясь быстрее оказаться в трюме, где, по крайней мере, не дуло. Ни один не подозревал, что их ждет на другом берегу.
Все остальное время я провел, до рези в глазах вглядываясь в сотни лиц, проходящих передо мной. Старых, не очень, совсем молодых. Еще два-три показались мне знакомыми.
Хотя на самом деле меня интересовало только одно. Мое собственное. Его я искал в толпе. Нетрудно сосчитать — прошло восемь лет с той минуты, как я опустился на скамью на Первом городском. И другой судьбы у меня быть не могло, хотя Мальчик заверил, что к моей персональной реальности это не относится.