Моя война
Шрифт:
…пена! У него изо рта летят маленькие кусочки пены! Вдруг, как пелена упала, я увидела, что глаза у Хатхи закатились, зрачки выплясывали бешеный танец где-то под бровями, изредка показываясь наружу, но там, посреди лба… вспухало нечто круглое, светящееся изнутри, распирающее кожу.
А слова все летели и летели, пополам с клочьями пены, из безвольно приоткрытого рта.
— Это не может быть оценено ни положительно, ни отрицательно. Это явление совсем другого разряда, не относящегося к абсолютным категориям хорошего и плохого, черного и белого. Осознание Системы — только вопрос данности. Единственное, что позволяет судить об этом явлении, это позиция субъективного добра и зла. Субъект — это человек, который является низшей ячейкой-составляющей Системы.
— Хатхи… — позвала я. — Хатхи…
— Если человек должен оставаться человеком, — затараторил он в ответ, стараясь сказать по возможности больше, — то не имеет никакого значения тот факт, что Система осознает себя как мощную индивидуальность. Потому, что человек навсегда останется лишь ячейкой, малым зерном. Это его потолок, это его пик, его максимум, его вершина. Субъективно Система для такого человека — добро, положительный фактор теплого аквариума. Но ошибкой было бы… ыыы… ыыы… ыыы… было…ыыы…
Ноги Хатхи подкосились, он начал падать. Из-под его век потекла тонкой струйкой кровь. Я подхватила его, с трудом удерживая грузное тело. Он был очень тяжел, но мне бы удалось удержать его, не взгляни я на стену. Там, на освещенной прожектором металлической стене гаража, медленно таяла многорукая тень.
Мои руки разжались, тело грохнулось на пол. Хатхи треснулся головой о штатив. Прожектор качнулся и медленно, как в дурном сне, упал. Стало темно.
Хатхи был тяжел.
С превеликим трудом мне удалось взвалить его тушу на небольшую зеленую тачку, что стояла возле дверей. Парные колесики жалобно скрипнули и я, как ломовая лошадь, потащила своего водителя к дверям его дома, который, слава всем индийским богам, примыкал к гаражу.
Стучать пришлось недолго, видимо, жена сильно волновалась за своего уехавшего в ночь мужа и не спала. Сначала что-то мелькнуло за высоким окошком на втором этаже, потом зажегся свет на первом, качнулись жалюзи.
Наверное, она увидела своего мужа, лежащего на тачке, признала в этой груде мышц то единственное, что ценнее жизни. Когда распахнулась дверь, меня легко ударило по лицу воздушная ткань наспех замотанного сари и что-то темноволосое, смуглое и стремительно-гибкое кинулось к безмолвно лежащему телу.
Женщина голосила, заламывала руки, но делала это осторожно, мягко, наверное, стараясь не разбудить соседей, не привлекать излишнего внимания. Что было, в общем-то, верно, если учитывать наши ночные приключения.
В этой немолодой, сухой женщине, казалось, таилась большая сила. Вдвоем мы сравнительно легко занесли бесчувственного Хатхи в дом. Не затащили или заволокли, а именно занесли, аккуратно и бережно. Один раз я стукнула его рукой о косяк, была облита гневным взглядом черных глаз и оставшийся путь относилась к чужому мужу с особым вниманием.
Потом мы поливали Хатхи холодной водой в ванне, подносили к носу какую-то исключительно вонючую жидкость, хлопали по щекам. Я порывалась вызвать врача, но женщина остановила меня. Мокрый и продрогший водитель, наконец, забулькал, закашлялся и открыл глаза.
До гостиницы я добралась уже к утру, когда полусонный портье пытался заварить себе кофе, рассыпая его по столу. Видимо, спросонок он не слышал моих шагов и вздрогнул, выплеснув воду из кружки, когда раздался сигнал прибывшего в холл лифта. Я махнула ему рукой и подмигнула, оставив в легкой растерянности.
Аиша спала. Я некоторое время полюбовалась изгибами ее тела и пошла в душ.
— Что желает госпожа? — спросила Аиша, когда я вышла из ванной.
Она успела собрать постели, одеться и прибрать в комнате. Шустрая девочка, нечего сказать. Ее влажные глазки преданно смотрели на меня, бередя что-то темное в душе.
— Завтракать, — ответила я, стараясь поймать за скользкий хвост то темное, что шевельнулось внутри. — Завтракать…
Аиша исчезла, а я села в кресло, осторожно нащупывая дорогу, по которой едва не пошло мое сознание. Что-то было не так. Плохо. Неправильно. Что?
Аиша сказала: “Чего желает госпожа?”. Что же было дальше? Дальше…
Я закрыла глаза и представила эту сцену снова. Со всеми деталями. Я выхожу из ванной, вижу Аишу в синем сари, с аккуратно закрученными в узел черными волосами, она стоит передо мной, спрашивает… А я отвечаю… Нет, я не сразу отвечаю, я медлю. Почему?
Наверное, я слегка покраснела. Потому что поняла. Мне захотелось ударить Аишу, поставить ее на колени. Желание было неосознанным, скользящим. И, вероятно, именно поэтому не было исполнено. Мне просто понравилась роль госпожи. Мне понравилось владеть живым существом, прижать его к земле за холку и смотреть, как оно заискивающе лижет мне ноги.
Вот те раз! Гадкое чувство. Сладкое и гадкое одновременно. Как-то один мой клиент во время приступа откровенности поделился со мной своими сексуальными фантазиями. Ничего особенного, бывало и покруче, но одна особенность мне запомнилась.
— Знаешь, — сказал он мне, садясь в постели. — У нас по делу о развратных действиях в отношении несовершеннолетних проходил один мужик. Мы потом сунули его материалы в камеру, где он сидел, через нашего подсадного. Пока его в одиночку не перевели… Там изнасилования, садизм, извращения всякие. Детей любил, падла. Гнусь редкая. Его прозвали Скат. Игра слов своеобразная. Все на видео снимал. Интересно вот что: поначалу ему одной кассеты надолго хватало. Снял и наслаждается: полгода, год. Два года даже перерыв был. Ну, а когда надоедает, снова на охоту выходит. Сделал кассетку — и на дно. А потом у него, словно у наркомана, промежутки между делами стали все меньше и меньше. На том и погорел. Когда его повязали, он уже кассеты не просматривал, только снимал, снимал… Фильмотека там была, я тебе скажу, не в каждой порностудии увидишь. Впрочем, студий, где такое снимают, и нету… Snuff', одним словом. В камере, когда узнали, чем он занимался, очень веселились. У нас половина отдела туда ходила, на монитор посмотреть, что зеки с этим гадом выделывают. Я тоже ходил. Но суть в другом. На этом деле пять следователей сменилось. Тяжело очень. Я только до конца довел. Смотрел все его кассеты. Фотоархив его. Материалы всякие… Сначала все смотрел, а после того, как выблевал на стол, стал по касательной проглядывать. И представляешь, смотрю я, как он там какую-то девчонку терзает, смотрю, тошно мне вроде бы, погано, а член стоит. В штаны кончил. Я так подозреваю, что остальные следователи бросили это дело по похожим причинам. Я вот так до сих пор и не понял, неужели внутри меня такая же гадина живет? Неужели и я, если очистить меня от шелухи всякой, от комплексов там разных, от моральных установок, запретов, границ, таким же буду? И что же выходит, человек состоит из одних запретов и табу? Не состоит, а определяется ими, что ли… Убери эти табу — и нет человека?! Есть гнусь, грязь, мерзость, гадина?! Не животное даже. Много хуже. Только пошевели там, в глубине, копни — и вот оно! А еще мне интересно стало, кто же из нас двоих более честный? Я или Скат? Он-то сразу всем показал, что сволочь, а я вроде бы прячусь. За табу, за запретами… Я ведь удовольствие лолучал тогда… У самого Ската я это выяснить не смог: он на тот момент уже говорить разучился.
1 — Snuff — элитное порно, если дословно: “запрещенное удовольствие” — пытки с убийством на сексуальной почве.
Я тогда ничего ему не ответила. Собственно, он ответа и не ждал. Болтал больше сам с собой. Рассуждал о скотской природе человека, о том, что внутри у всех найдется какая-то гнильца, только, мол, непонятно, что же эту гниль наружу выворачивает. От чего зависит такое изменение: был человек нормальным — и тут бац! Готово! Я в то время как-то не особенно задумывалась о его словах, а вот теперь они всплыли в памяти и все расставили по своим местам.