Моя вторая жизнь

Крич Шарон

Вокруг царила тишина. Только иногда доносился отдалённый гул машин с автострады на другой стороне долины. Ничего другого слышно не было: ни птиц, ни людей – ничего, кроме этого гула.

Время было без пяти десять.

Дверь церкви оказалась открыта. Внутри было темно, не считая пятна золотистого света, пробивавшегося через круглое окно, расположенное высоко на дальней стене. Там было прохладнее и ещё тише, и я прислушивалась, надеясь услышать девушку, – но думала о Стелле, и Крике, и родителях, и малыше, и надеялась услышать и их.

Я

стояла в дверях, пока глаза не привыкли к темноте. Постепенно я разглядела ряд тёмных скамеек, центральный проход, а потом увидела и девушку, сидевшую на дальнем конце одной из скамеек. Сложив руки на коленях и подняв голову, девушка смотрела на окно с золотистым светом. Мне показалось, что это сидит Стелла, и мы вообще не в Швейцарии, а в Америке.

Я вышла обратно на улицу и прислонилась к холодной стене. Когда девушка вышла из дверей, часы как раз начали отбивать десять.

– Ох! – воскликнула она от неожиданности. Она посмотрела на меня, потом на башню, где раскачивались колокола. – Ты только послушай! Звучит так… так…

– Странно? – спросила я.

– Нет, не странно! – ответила она. – Потрясающе… и невероятно… и…

Она шагнула ко мне.

– Ты из Америки? Я из Америки!

– Я тоже, – сказала я.

Я очень надеялась, что она не станет спрашивать, откуда я. На этот вопрос всегда было ответить сложно. Оттуда, где родилась? Или оттуда, где сейчас живу? Или откуда-то ещё?

– Ты ходишь в здешнюю американскую школу? – спросила она. – Я да.

– Наверное…

Она нахмурилась.

– Наверное? Ты что, не знаешь?

Я думала, что сбегу раньше, чем начнутся занятия, или что приедут родители и спасут меня, но вместо этого я сказала:

– Мой дядя директор, так что да, я буду ходить в школу.

– Как здорово! – воскликнула она. – Я здесь начну всё заново!

Мне стало интересно, что она имеет в виду, и я подумала, что она, вероятно, сейчас всё объяснит, но вместо этого она начала болтать о всяких других вещах – рассказала, что живёт с родителями в гостинице наверху, в Монтаньоле, и они уедут в путешествие на несколько дней, а потом она вернётся к открытию школы, а родители поедут в Саудовскую Аравию, где работает её отец.

– Я Лила, – сказала она. – А тебя как зовут?

Её имя хорошо звучало. Ли-ла.

– Меня? Динни.

– Забавное имя, – сказала она, но прежде чем я успела оскорбиться, она уже схватила меня за руку. – Пойдём, спустимся вниз, в Лугано!

Мы прошли мимо церкви и оказались в следующей деревне, и Лила позвонила родителям. Я услышала, как она говорит:

– Назвалась племянницей директора. Я уверена, что она не опасна, мам.

По дороге в Лугано Лила спросила:

– Значит, ты проживёшь тут целый год? Представь, каково это: жить тут целый год. Это словно… словно… не знаю… словно рай.

– Иногда идёт дождь, – сказала я.

Она засмеялась – этот смех начинался где-то глубоко в её горле как тихое бульканье, затем выкатывался из её рта и разносился по воздуху, оборачиваясь вокруг деревьев и кустов. Я бы засмеялась с ней, но была совершенно уверена, что мой смех прозвучит по сравнению с её смехом как-то неполноценно.

Я спросила её, не встречала ли она других студентов.

– Только одного, – сказала Лила. – Позавчера… Мальчишка. Гатри, вроде так его зовут. Знаешь, что он сделал? Пригласил меня съездить с ним в Милан. Милан! Вот ведь сумасшедший. Как будто родители разрешат мне сорваться в Милан с каким-то незнакомцем! Впрочем, он довольно милый, знаешь?

Значит, Гатри приглашал в Милан нас обеих. Я с ним только познакомилась, ничего о нём не знала, но всё равно расстроилась, что он позвал не одну меня. Я бы рассказала об этом Лиле, но на собственном горьком опыте убедилась, что не стоит рассказывать слишком много людям, с которыми только что познакомилась. На второй день учёбы в школе в Калифорнии я рассказала какой-то девочке, что влюбилась в одного мальчика. К обеду новость облетела уже всю школу. По дороге домой ко мне подошли две девчонки и сказали: «Что, думаешь, раз новенькая, значит, особенная? Мы тебе кое-что объясним. Этот парень уже занят, а в тебе нет ничего особенного».

В общем, пусть я и расстроилась, что Гатри приглашал в Милан и Лилу тоже, я ничего ей не сказала.

На широкой открытой площади в центре Лугано мы устроились в кафе под открытым небом и, тщательно изучив меню, заказали пиццу. На моей лежали какие-то странные коричневые штуковины.

– Это анчоусы, – сказала Лила.

– Что это такое?

– Ты не знаешь, что такое анчоусы? – удивилась она. – Такие маленькие-маленькие рыбки. Очень солёные.

Я уставилась на них. Больше всего они напоминали раздавленных сороконожек. Я сняла их с пиццы и спрятала под куском теста.

– Слушай, – сказала Лила. – Никто не говорит по-английски! Здорово, правда? Мы можем говорить что угодно, и никто не поймёт.

– Дядя говорил, что большинство местных жителей знают английский. А вот мы их не понимаем.

– Правда? – спросила Лила. – Ну, спасибо, что предупредила. Я могла сказать что-нибудь, о чём потом пожалею.

Но я не могла представить, что она может сказать что-то, о чём может потом пожалеть, или что я буду против этого возражать. Мне нравилось сидеть с ней за столом под открытым небом, словно у меня на самом деле появилась подруга, выступившая из толпы незнакомцев.

В центре площади жонглёр подбрасывал красные мячики. Голуби ходили по брусчатке и что-то клевали. По всем четырём сторонам площади стояли высокие здания. Гору я не видела. Я знала, что она где-то там, за домами, за деревьями, но с места, где мы сидели, я её не видела и чувствовала себя в безопасности.

Эта гора словно вглядывалась в меня. Она была такой тёмной и большой, всегда высилась где-то рядом, закрывая всё собою. А ещё она была похожа на горы, где я жила с семьёй, – и, соответственно, постоянно напоминала, что никого из них рядом нет.