Можайский — 7: Завершение
Шрифт:
Однако и удача была не на стороне агента. Явившись туда, где, как говорится, совсем-совсем горячо, он так и не сумел извлечь плоды из своих догадок. Гесс со своими походами через окно и бутылками настолько — сам того не зная — задурил голову портье, что тот не просто искренне, а в не вызывавших ни малейших сомнений выражениях охарактеризовал своего жильца с такой стороны, что агент тут же перестал им интересоваться! Для порядку покрутившись в гостинице еще минут пять, он ушел сам и увел за собою всех своих людей, не выставив ни пост, ни наблюдение.
Гесс — укрывшись за шторой — видел,
«Вот лопоухие!» — подумал он, усмехнулся и тут же вернулся к прерванному было занятию — потягиванию оказавшегося совсем неплохим винца прямо из горлышка бутылки.
Попивая вино — стаканов у него не было, — Гесс то и дело подносил бутылку к губам, отчего губы его приобрели забавный вид: неравномерно окрашенные, они производили впечатление неумело вымазанных в помаде. Пусть вино и оказалось на удивление неплохим, но было оно совсем молодым и всё еще, как если бы сок винограда едва-едва отжали, активно красило всё, с чем соприкасалось.
Гесс этого не замечал. Зеркало в номере было, но свет не горел, да и вряд ли Вадим Арнольдович стал бы рассматривать себя в зеркале! Он просто сидел, не спеша пил и ждал. А ожидание затягивалось всё больше и больше. К счастью, в отличие от первого часа, нервы Гесса под легким воздействием алкоголя подуспокоились: Вадим Арнольдович уже не испытывал желания бегать из угла в угол, стаптывая ботинки и утруждая ноги.
Что же до мыслей Гесса, то и они замедлили ход и перестали хаотично метаться. Теперь они текли плавно, давая время оценить себя и не грозя головными болями и прочими подобными неприятностями. Думал же Гесс вот о чем:
«Если бы к нам на Ваську заявились иностранцы… ну, положим, из Скотланд-Ярда… и если бы эти иностранцы принялись проводить розыскные мероприятия, целью которых был бы арест наших же подданных, какою была бы моя реакция при условии, что я — министр внутренних дел?»
Гесс представил себя в министерском кресле и улыбнулся: ему показалось, что смотрелся бы он неплохо.
«Полагаю, вряд ли я был бы обрадован… да что там! Говоря откровенно, я был бы взбешен! С чего бы это какие-то англосаксы…»
Как и многие вообще, Гесс, несмотря на свои кое-какие не вовсе русские привычки, будучи душою истинно русским человеком, ко всяким инородцам относился с известным пренебрежением. Это пренебрежение шло не от желания унизить — никаких подобных желаний у русского человека нет, — а от глубокой, врожденной, впитанной с материнским молоком и утвержденной особенным — земельным, почвенным— воздухом России уверенности в своем превосходстве, что, говоря по правде, не такой уж и грех. Ведь если и вправду и без предвзятости присмотреться, любому это превосходство станет очевидно: как можно равнять искреннего в своих побуждениях русского с неизменно таящими камень за пазухой европейцами? Честность и вера в справедливость; уверенность в силе, основанной на правде; готовность к бескорыстному самопожертвованию; любовь не к словоблудию, химерами свобод прикрывающему алчность, а к свободе поступать по совести — вот вкратце то, что отличает русского человека от продукта европейской «цивилизации».
«…какие-то англосаксы начали бы рыскать по моим владениям?
Гесс настолько живо представил себе эту картину — рыскающих по Васильевскому острову сыщиков из Скотланд-Ярда, — что разозлился не на шутку.
«Хау ду ю ду, понимаешь! Я бы вам показал хау ду ю ду!»
Гесс прикоснулся пальцами правой руки к воротнику и даже удивился тому, что не обнаружил на нем петлиц хотя бы статского советника.
«Гм…» — подумал он тогда. — «Но коли так, то, может быть, и наши клятые друзья-итальянцы имеют ту же природу возмущения?»
Гесс кивнул самому себе:
«Что-то в этом есть… да: что-то есть. Но… всё равно — не так!»
В памяти Гесса всплыл обрывок фальшивой облигации и вся вообще история с фальшивками, каким-то причудливым боком прошедшая по всему расследованию. А еще — не самые приязненные отношения Итальянского королевства и России. А еще — явно подрывная деятельность Кальберга, каковая деятельность была обусловлена соображениями национализма. А ведь, как известно, националистические соображения легко берут себе в союзники другие националистические соображения. Скажем… австрийские! Ведь и сама фамилия «Кальберг»… как бы это помягче сказать?.. не очень-то польская!
Гесс несколько раз задумчиво произнес эту, ставшую уже жутковатой, фамилию:
«Кальберг, Кальберг… да еще и барон…»
Свою собственную фамилию, корнями — и даже, возможно, более близкими — уходившую куда-то в неметчину, Вадим Арнольдович припоминать не стал: о себе он знал совершенно точно, что русский и точка!
«Но причем тут Италия?»
Гесс прикинул и так, и эдак, но ни к чему путному не пришел. Правда, на какой-то миг ему показалось, что он нащупал что-то похожее на истину, однако истина от него ускользнула.
Загадок хватало. Так, например, всё тот же Кальберг, взятый в Плюссе, без всякого на него нажима рассказал о самих пожарах — как они были устроены, какая и каким членам организации отводилась в поджогах роль… Но ни слова, ни полслова он не сказал ни о чем другом, что — учитывая уже новые обстоятельства — особенно интересовало следствие. Он наотрез отказался давать пояснения о своих взаимоотношениях с Молжаниновым, о роли фальшивок — зачем они вообще понадобились? — о, наконец, зачем-то спешно выехавших в Италию тех, кого следствие по-прежнему считало заказчиками преступлений.
Этот отъезд в Италию — ни много, ни мало! — нескольких десятков людей вообще всех поставил в тупик. И ладно, если бы его — хотя бы с натяжкой — можно было объяснить обычным бегством от правосудия: не получалось дать такое простое объяснение! В самом деле: зачем бежать в Италию, если государства поближе и при этом находящиеся с Россией ничуть не в лучших отношениях?
«Допустим, однако, — думал далее Гесс, — итальянцы не менее нашего пекутся о внешней стороне дела: о том, чтобы в посторонних глазах не возникло ощущение игры под чужую дудку. Но если так, почему они сами не проводят расследование, оперевшись на уже полученную от нас информацию? Зачем — по сути — укрывают странную компанию не то беглецов, не то актеров замысловатой пьесы, весь смысл которой — не более чем фарс?»