Муха в розовом алмазе
Шрифт:
3. Сидел бы дома рядом со своей женушкой. – Полковник усмехается. – Так кто же его убил? – Его струя бьет дальше... – Правое ухо было оторвано. – Демарш Али-Бабая.
Сначала я заметил пятна крови на почве и стенках рассечки. И лишь потом Полковника, лежавшего у самого забоя. Еще издали я узнал его по толстому синему свитеру прекрасной ручной работы, с затейливыми узорами, по-видимому, изобретенными заботливой его женой.
Сподвижник Баклажана лежал на животе. И, как говорится, был готовеньким на сто процентов, и готовеньким не по вине упавшего с кровли чемодана, а совсем по другой причине: в верхней части затылка у него красовался аккуратный узкий пролом, проделанный, по всей видимости, расчетливым ударом сзади и сверху.
"Заточкой ударили, не иначе", – шепнул мне внутренний голос, молчавший последние два дня как рыба. "Точно" – согласился я и, взяв принесенную с собой заточку, приложил ее к ране. "Один к одному" – довольно хмыкнул голос.
Заточками нас снабдил Али-Бабай. Для выковыривания алмазов из кимберлитовой породы и тому подобное. Их носили с собой все. Когда у окружающих есть веские основания отправить тебя на тот свет, заточка в руке действует как-то жизнеутверждающе, оптимизирует, так сказать. Можно было, конечно, ходить с пистолетом наготове, но ведь пистолеты на взводе стреляют сами по себе и, как правило, не туда, куда нужно. А заточка – она как кортик, импозантно даже, чувствуешь себя морским офицером.
Выкурив сигарету, я перевернул Полковника на спину. Глаза его были раскрыты. Непривычно добрые, они смотрели на меня как на соумышленника.
"И что тебе дома не сиделось бок об бок со своей верной теплой супругой? – вздохнул я, закрыв ему веки. – Писал бы мемуары под оранжевым абажуром или валялся на удобном диванчике, старые советские фильмы про разведчиков смотрел, неторопливо размышляя, что заказать женушке к завтрашнему ужину – сибирские пельмени или вареники с вишней. А теперь сгниешь в этой штольне..."
Мне показалось, что Полковник передернулся. Едва заметно, но передернулся.
– Ну ладно, ладно, не буду больше о жене и оранжевых абажурах, – сказал я вслух. – А ты, вместо того, чтобы дергаться, рассказал бы лучше, кто тебя успокоил. Похоже, в штреке тебя долбанули, а сюда ты всего лишь умирать пришел...
Я не успел договорить: нижняя челюсть Полковника отвисла, глаза приоткрылись, и на его лице образовалось некое подобие злорадной усмешки. Очень усталой, очень мертвенной, но усмешки.
– Усмехаешься... – протянул я. – Понятно... Мертвые всегда знают больше живых. Намного больше. Ну ладно, хватит надгробных, вернее надтрупных речей. Оставить тебя здесь или в ствол отнести? Нет, пожалуй, отнесу в ствол... Надо разобраться, кто тебя прикончил. Да и запахнешь еще, а нам тут ходить и ходить".
И, взвалив беднягу на спину, увидел, что в левом его кулаке что-то зажато. Сбросил на пол тело, разжал пальцы и увидел металлическую кнопку-пуговицу от рубашки Веретенникова. Выдранную с "мясом".
"Ну, Валерка дает! Такого зверя завалил... – подумал я, рассматривая находку. – Хотя... Быть такого не может. Вот, бьют меня сзади железкой по затылку, бьют, проламывая череп, а я, ловкий как Тарзан, изворачиваюсь и хвать за пуговицу! Чушь собачья! Или другой вариант: Полковник смеха ради отрывает пуговицу у Валерки и деру дает. А Валерка его догоняет и салит заточкой. Тоже чепуха. Значит, подложили пуговицу. Убийца подложил... Интересные шляпки носила буржуазия... Надо идти разбираться. А про пуговицу никому не скажу. Намекну разве, что в кулаке у убитого нашел кое-что интересное".
Зря я, конечно, взял с собой Полковника. Чуть обвал не устроил: не рассчитал своих габаритов с трупом на спине и, сползая с завала, застрял под надломанным верхняком [32] , он подался вниз и накрепко нас придавил. Хорошо, что Али-Бабай, меня, видимо, заждавшись, пошел навстречу. Освободил, взвалил труп Полковника на спину и потащил его вон из штрека. Я за ним побрел, вычисляя в голове убийцу Полковника. И в конце концов, ничего не придумав, решил взять подземного араба, как говориться, на «понт».
32
Верхняя часть "дверного оклада", а попросту перекладина, устанавливаемая на две рудостойки.
– А ведь это твоя жинка Полковника прикончила, – сказал я ему вслед. – Та, которая в паре с ним работала. Хрястнула сзади заточкой, когда они на заслуженный отдых шли.
– Это не она, – ответил Али-Бабай, обернувшись ко мне. – Она без моего разрешения блоху с себя не снимет. И вообще, ты же приказал мне навечно заточить их в моей тюрьме... И ты хорошо знаешь, что я не могу ослушаться твоего приказа.
Убедительно, надо сказать, ответил. Я поверил его тяжелому малиновому взгляду. И, дабы снять возникшую напряженность, сказал первое, что пришло в голову:
– Прекрасная сегодня погода, не правда ли?
Али-Бабай не ответил, только досадливо помотал головой.
Баклажан принял труп своего сподвижника, чуть ли не со слезами на глазах. Осмотрев его и выявив причину смерти, сокрушенно покачал головой и попросил у меня разрешения похоронить труп в ближайшей рассечке второго штрека; устье этой выработки открывалось прямо напротив устья первого, "алмазного", штрека. Я разрешил и уселся между Синичкиной и Веретенниковым (они сидели на бревне, лежавшем у стенки).
– Так кто же его убил? – спросила Синичкина шепотом, как только Баклажан удалился с трупом Полковника на спине (за ним с пистолетом в руке последовал бдительный хозяин подземелья). – Напарница?
– Али-Бабай сказал, что не она... И мне кажется, что он не врет.
– А кто тогда убил? – буркнул Веретенников, осторожно растирая заживающее плечо.
– Мне кажется, что это... что это Кучкин, – проговорил я, передав Валерию пуговицу, найденную в кулаке покойника. – Больше некому.
– Кучкин? – искренне удивилась Анастасия, недоуменно уставившись в усталого Сашку, сидевшего метрах в трех от нас на фанерном ящике из-под карамели "Слива" (и этот ящик, и бревно, приволок Али-Бабай, приволок, чтобы мы не сидели на холодной земле).