Шрифт:
Тихая безлунная ночь — нмая и холодная.
Огромныя зеленыя звзды дрожатъ надъ узорчатымъ карнизомъ ущелья, глубокаго и узкаго, какъ колодезь. Рычитъ, ворочая камни, сердитый потокъ. Тоскливо воетъ вдали голодная чекалка… Зима! еще безснжная, но уже студеная горная зима.
Мурадъ лежитъ и дрогнетъ подъ дырявою буркою, на дн ущелья. Онъ смотритъ на небо и, по Большой Медвиц точно падающей къ нему съ неба сверкающимъ дышломъ впередъ, соображаетъ:
— Дло къ полночи. Наши теперь спять; хорошо имъ въ сакл, согртой огнемъ очага и дыханіемъ многолюдной семьи… Съ вечера, небось, набили животы и пшеномъ, и варевомъ изъ
Костеръ развести Мурадъ не сметъ. Въ полуверст отъ его логовища — прозжій трактъ; потянетъ дымомъ въ ту сторону, — у казаковъ-объздчиковъ носъ чуткій: пропала Мурадова голова!.. Не быть ему тогда къ утру въ родной сакл, у красавицы жены. Скрутятъ ему, сердечному, руки къ лопаткамъ и отведутъ, на аркан, въ городъ. А тамъ — тюрьма, судъ и Сибирь, коли еще не вислица, потому что не баба же Мурадъ и не на то у него берданка за плечами, кинжалъ и револьверъ у пояса, чтобы сдаться по первому окрику объздчиковъ. Нтъ, онъ не таковскій! онъ сперва двухъ-трехъ уложитъ, самъ получить дв-три раны и, если ужъ попадетъ въ руки правосудія живымъ, то не иначе, какъ изстрлянный, изрубленный, исколотый въ ршето.
Мурадъ вчера лишь, въ сумерки, перешелъ русскую границу. Три мсяца назадъ, затравленный полиціей, съ двумя убійствами и дюжиной грабежей на ше, онъ, бросивъ жену и домъ, бжалъ на родину, въ Пepciю. Тамъ у него не было ни кола, ни двора, но, пока стояло тепло, — что за бда? Скитался по рынкамъ оборваннымъ, но вольнымъ байгушемъ: кормился, какъ птица Божія, — чмъ угощала щедрая южная природа. Когда приходилось ужъ очень туго, нанимался на поденную работу. Его никто не трогалъ, и онъ никого не трогалъ. Въ первые дни, какъ появился онъ въ пограничномъ персидскомъ городк, купцы на рынк зашептались было между собою… Пришелъ сарбазъ, хлопнулъ Мурада по плечу и сказалъ:
— Иди, малый, за мною: тебя хочетъ видть судья.
Услышь Мурадъ такія слова по сю сторону Аракса, въ Россіи, онъ бы не раздумывалъ долго: солдату — кинжалъ въ брюхо, два выстрла въ окружающую толпу, чтобы шарахнулась подальше, прыгъ на первую попавшуюся лошадь и — поминай, какъ звали! Но тутъ онъ весьма покорно поклонился, сказалъ:
— Радъ служить господину моему! И послдовалъ за своимъ вожатымъ. Судья, худой, длинный старикъ, съ крашеною бородою, долго пронизывалъ Мурада спокойнымъ взглядомъ, насквозь видящимъ душу человческую.
— Ты Мурадъ? — спросилъ онъ наконецъ.
— Да, господинъ.
— Ты пришелъ къ намъ изъ-за Аракса. Зачмъ пришелъ?
— Вы сами знаете, господинъ.
Судья усмхнулся, погладилъ бороду и сказалъ:
— Знаю. Отъ насъ за Араксъ идутъ за богатствомъ, а къ намъ изъ-за Аракса бгутъ отъ казацкой пули и сибирскихъ снговъ. Ты таковъ же, какъ вс. Но объ этомъ не надо говорить.
— Русскіе меня ищутъ, господинъ.
Судья закрылъ глаза и долго молчалъ.
— Они всегда ищутъ, — возразилъ онъ. — Намъ будутъ о теб писать.
Онъ пытливо воззрился въ лицо Мурада, а тотъ, при слов «писать», почувствовалъ себя на дн пропасти: для него, безграмотнаго удальца-налета, перо и бумага были оружіемъ — куда! и не сравнить! — страшне казачьихъ берданокъ. Судья, все съ тмъ же вопросительнымъ взглядомъ, провелъ рукою по своему горлу: было, дескать? Мурадъ виновато опустилъ голову.
— Сколько? — спросилъ судья.
— Двухъ всего… — былъ сокрушенный отвтъ.
— Гм… однако!
Во взор судьи засвтилось нчто, похожее на уваженіе.
— Русскіе были?
— Нтъ, господинъ, армяне…
Опять долгое молчаніе, опять сухая рука съ крашеными ногтями ласкаетъ огненную бороду.
— Намъ о теб будутъ очень много писать.
Дно пропасти подъ ногами Мурада углубляется на цлую сотню саженей.
— Господинъ! — кричитъ онъ и валится въ ноги, — неужели вы меня выдадите неврнымъ?
— Гм…
Мурадъ колотится лбомъ о каменныя ступени крыльца, цлуетъ коверъ, на которомъ сидитъ судья, тянется къ его туфл.
— Гм…
Мурадъ вспоминаетъ, что у него за пазухою есть мшочекъ съ десяткомъ русскихъ золотыхъ и парою дорогихъ перстней, снятыхъ съ убитаго купца-армянина. Онъ вынимаетъ свои сокровища и, — съ полною готовностью претерпть, въ твердой увренности, что такъ и слдуетъ, что иначе быть не можетъ, — повергаетъ ихъ къ стопамъ судьи.
— Гм… — слышитъ онъ уже боле ласковое, почти отеческое мычаніе, — видишь ли, сынъ мой: не въ обыча нашемъ выдавать неврнымъ своихъ единоврцевъ и одноплеменниковъ; къ тому же ты щедръ, вжливъ, понимаешь, какъ надо обходиться съ людьми высокопоставленными. Но, сынъ мой, эти проклятыя неврныя собаки въ длахъ, подобныхъ твоему, бываютъ ужасно настойчивы. Поэтому — чтобы не подвергать себя опасности, а насъ непріятности тебя выдать — сдлай, сынъ мой, милость: пропади куда-нибудь въ тартарары… Открыто твоего присутствія въ город мы не желаемъ, но живи, сколько хочешь! А если будутъ намъ писать изъ Эривани, отписаться будетъ наше дло. Не знаемъ, молъ, такого, не видали, не слыхали, не понимаемъ, о комъ вы говорите, — ищите, коли можете, у себя, а у насъ нту…
— Господинъ! Богъ помянетъ доброе дло твое на послднемъ суд!
— Но! — лицо и голосъ судьи длаются строгими. — Если ты вздумаешь продолжать здсь свои шалости… знаешь?
— Очень хорошо знаю, господинъ.
— Я велю обрзать теб носъ и уши, потомъ тебя заскутъ плетьми до полусмерти, а наконецъ, уже полумертваго, повсятъ.
— И твой судъ будетъ правъ, господинъ. Потому что — такъ мн и надо, если я, въ отвтъ на гостепріимство, подниму руку противъ братьевъ моихъ, какъ поднималъ ее на неврныхъ.
— Не о томъ рчь, — перебиваетъ судья. Дло не о врныхъ и неврныхъ. Вообще, не смй шалить въ нашемъ околотк. Армянина — и того не моги тронуть! Понялъ? А не то — уши, носъ, плети и секимъ-башка!
Но, замтивъ, что, при воспрещеніи посягать даже на армянское благополучіе, лицо Мурада исполнилось самаго тоскливаго недоумнія, судья прибавилъ:
— Ну, а ужъ если теб не терпится, — ступай на турецкую границу… Тамъ это можно.
— Можно-то можно, — размышлялъ Мурадъ, уходя отъ судьи нищимъ пролетаріемъ, — но за то вдь тамъ, на турецкой границ, не одн овцы, а и волки живутъ: шайтаны-курды! Они смотрятъ на армянъ, какъ на свою законную собственность. Ограбить ихняго армянина — это значить залзать къ нимъ въ карманъ, чего они терпть не могутъ. У нихъ одно курдское племя съ другимъ дерется насмерть за право, кому изъ двухъ ограбить армянскую деревушку. Такъ чужой туда лучше ужъ и не суйся… Ухлопаютъ врне казаковъ и съ пущею охотою, чмъ армянина! И чего жадничаютъ? Какъ будто Богъ мало армянъ поселилъ на свт? На всхъ бы добрыхъ мусульманъ хватило!