Мурлов, или Преодоление отсутствия
Шрифт:
Борода протиснулся в рай, а мы молча смотрели на Боба.
– Ребята! Я обалдеваю! Не знаю, что и сказать. Сами увидите. Потом на бюро разберем.
– Так что, в самом деле рай? – спросил я.
У Боба влажно заблестели глаза:
– Рай, ребята. Рай, – тихо сказал он. – Там рай.
Мы молчали. И молчание наше таило в себе нечто более глубокое и непостижимое, чем было в каждом из нас, и чем дольше длилось это молчание, тем меньше хотелось его нарушать.
Появился Борода, зареванный, как Наташа Ростова. Боб кинулся к Бороде и помог ему сесть на скамейку. Сам сел рядом и стал что-то тихо ему говорить.
– Ну, а ты что, ждешь особого приглашения? – крикнул он Рассказчику. – В рай не зовут. В рай идут сами.
– Умница, – сказал Рассказчик и скрылся за дверцей.
Борода всхлипывал и произносил что-то нечленораздельное.
– Как она хороша! Как хороша! – взревел вдруг он.
– Кто? – вздрогнул Боб. – Баба?
– Как она хороша! Ах, как хороша! И я – я ее делал, как хотел! Как Рубенс или Сикейрос! Она во всю стену! А я в люльке-качалке! Туда-сюда, туда-сюда, туда-сюда…
Боб
– Да ты, Борода, половой гигант! На стене и в люльке-качалке! Чего ревешь-то? Мало, что ли, было?
– Чего мало? – взревел Борода. – Что ты понимаешь! Я делал! Я делал картину на стене, как Рубенс! Я столько сделал картин! Они все в Третьяковку не поместятся.
– Сколько холста и красок извел, – сказал Боб. – Ты хоть табличку-то вешал: «Осторожно, окрашено»?
– А какие были кисти, какие кисти! – ревел Борода.
Подошел Рассказчик. Спокойный и усталый. И тоже какой-то весь обновленный.
– Вы еще все тут? – спросил он. – Иди, твоя очередь. Ни пуха…
– К черту!
Я пошел. Посреди двери было вырезано сердечко. Ручки на двери не было. Я притронулся к ней. Дверь тихо без скрипа отворилась. Я вошел. Не помню, закрылась за мной дверь или нет…
Во мне была одна любовь, любовь ко всему на свете, к маме, папе, бабушке, дедушке, к двум братьям и сестренке. Ведь весь свет для меня – это моя семья. У нас лучшая семья на свете. Они хоть и люди, но такие добрые. Папа очень высокий и красивый. Мама тоже высокая и красивая, и у нее мягкие руки. Как мне нравится, когда мы остаемся втроем: я, мама и папа. Если мой папа станет императором, корону унаследует его старший сын. Видимо, для этого он едет в Англию и поступает в Кембридж. Он пишет из Англии большие письма и звонит по семейным праздникам. Средний брат учится в седьмом классе и разгильдяй, каких мало. Лето мы проводим на даче. От нее я без ума. Там столько птиц и ящериц! А мышей, бурундуков, лягушек! Ах, как хорошо на даче! Когда бабушка и дедушка приходят к нам в гости, столько появляется сразу угощений! Бабушка всегда моет мне уши, которые я опускаю в миску, а дедушка потом расчесывает меня. Бабушка приезжает одна, без дедушки, и все грустят. А где дедушка, смотрю я на всех. Мне никто не отвечает. И я не знаю, где он. Кто-то произносит слово: «Умер». Я не знаю, что это такое, но подозреваю, оно имеет отношение к дедушке. Ночью мне снится «Умер». Он похож на громадную машину. Машина с грохотом и вонью несется на меня и я просыпаюсь. А как мне нравится вечерний чай! Все дома, все не спеша пьют чай, кто из чашки, кто из блюдечка, кто черпает ложечкой, о чем-то говорят друг с другом, угощают меня пряниками и сушками. Грустно мне, когда в выходной день они идут на спектакль или в кино и не берут меня с собой. Ты еще маленькая, говорят они, спи, мы скоро придем. Больше других детей со мной возится сестренка. Она наряжает меня в свои платья, из которых выросла, примеряет свои шапочки, навязывает мне бантики, зовет родителей и все, глядя на меня, умирают со смеху. Иногда мы фотографируемся. Я сижу на коленях у папы или у мамы, или мы с детьми в обнимку лежим у ног родителей. Эти фотографии папа и мама показывают потом своим друзьям. Папа уезжает в командировку, и дома тихо и пусто. Но вот он возвращается из командировки, и мы все собираемся на кухне и едим мамину еду. Она так вкусно готовит! В доме я не люблю только один телевизор. Когда папа проводит свой отпуск на даче, мы бегаем по утрам вместе с ним к реке. Днем мы ходим купаться на остров. Перебираемся через быструю, но мелкую протоку и бегаем по песку, сломя голову. Вечером тоже ходим к реке, но папа вечером не купается, а я лезу в воду и плещусь у берега. Когда я болею, у меня поднимается температура и меня всю лихорадит, очень болит живот и голова. Мама кладет меня в свою постель и ухаживает за мной, делает мне уколы и дает таблетки. Папа приезжает из командировки, я радостно бросаюсь ему на грудь и облизываю ему все лицо. Ну, как ты, спрашивает меня папа. Как она, спрашивает он маму, и мы с мамой в один голос заверяем его, что у нас все хорошо, потому что все плохое позади и его больше не видно. У меня ничего не болит, значит, все хорошо. Папа болеет. Лежит на своей постели и в глазах его я вижу тоску. Мне становится очень грустно. Я плачу, а он утешает меня. Не плачь, говорит, все пройдет. Ты же вот болела, а сейчас не болеешь. Ты моя девочка, ты моя славная, говорит он, и я успокаиваюсь. Папа лежит неподвижно и не говорит. Мама плачет. Плачем и мы, все дети. Собирается много народу, я с трудом нахожу себе место. Столько чужих ног в доме! Все молчат, вздыхают, приходят, уходят. Папу берут со всех сторон и уносят из дома. Уже темно. Мама обняла меня и плачет. Папы нет и у меня болит сердце. Братья и сестра сидят в креслах и тоже плачут. Сегодня нет вечернего чая. Мне так жаль маму, я утешаю ее, а она начинает рыдать. Провожаем старшего брата в Англию. Он дарит мне резиновую игрушку. Она так смешно пищит. Средний брат делает уроки. Мама готовит на кухне обед. Сестренка надевает мне свою шапочку на голову, но никого не зовет, чтобы посмеяться и порадоваться вместе. Мы с мамой спим вдвоем. Я сплю на папином месте, и мама во сне протягивает руку ко мне и гладит меня. Я засыпаю и мне снится папа. Он гладит меня и говорит, какая я красивая и умница. Очень болит сердце. Тяжело дышать и хочется пить. Опять снится страшный «Умер». Он едет на меня. Я успеваю выскочить из-под колес. Просыпаюсь и в воздухе чувствую этот противный запах машины. Утром мама вытирает мне слезы. Ты плакала, бедная моя, говорит она. Я с трудом поднимаюсь с постели и мама кормит меня из своих рук. Очень болит грудь и каждое движение причиняет мне боль. Мама дает мне таблетки и делает уколы. Мне снится папа. Мы с ним бегаем по лугу возле реки.
Сердце перестает болеть. Как хорошо! Папа сидит у изголовья, гладит мне голову и говорит: все хорошо, моя маленькая, все будет хорошо…
За моей спиной неслышно закрылась дверь.
Для собаки умерший хозяин не исчезает. Его просто временно нет. Он появится, обязательно появится, как ни в чем не бывало. Он там, и скоро придет. Как с работы или из магазина.
Не дождалась, бедняга…
Я очень устал. Ах, как я устал! Меня давил страшным грузом мой железный груз, который я тащил столько дней на себе, а еще пуще тот, невесомый и невидимый, что я тащил в себе. Сгорбившись, я брел к моим товарищам, а в груди моей все еще горело больное мое собачье сердце и я с каждым шагом напряженно ждал, что оно вот-вот разорвется во второй раз, и казалось мне, что на этот раз взрыв будет такой силы, что разнесет всю Землю…
Ко мне подошел Управляющий и спросил, не угодно ли мне объявить мое последнее желание перед тем, как я со свитой тронусь дальше в путь. Может, у меня есть такое желание, которое кажется мне абсурдным или в принципе невыполнимым?
– Есть такое, – сказал я. – Одно. Да, всего одно. Но оно действительно невыполнимо.
– Все на этом свете поправимо, – улыбнулся Управляющий. – Да и не только на этом. Уж поверьте мне. Я давно в этом замке. Завтра в путь. А сегодня ночью мы вас проводим туда, куда вы так хотите попасть. Но всего на пару часов, без учета дороги туда и обратно. Как у военнослужащего. Не беспокойтесь, вас там будут ждать. Все будет наилучшим образом. Мы уже позаботились и сообщили через одного сладкоежку о вашем визите. В добрый путь!
Глава 50. Наконец-то, вот она – последняя глава, подумал Мурлов. Ты ошибся, сказал Рассказчик и рассказал, как было дело
Вот она, лестница. На ней все те же выщербленные стертые ступени, и воспринимают эти ступени любую, даже грубую подкованную, обувь, как самую ласковую в мире руку. Ибо от всего они ждут только добра.
Как всегда освещены только нижняя и верхняя площадки. Шесть поворотов – и он будет у цели. На последнем повороте Мурлов почувствовал слабость в ногах и прислонился к стене, и сразу же от ледяного холода заныли суставы.
В этот момент он до того явственно осознал свое страшное одиночество, что ни на йоту не усомнился в том, что взаправду слышит шум моря, свист ветра, видит себя на белой скале, нависшей над черной пучиной…
И нет сил больше сопротивляться бешеному напору ветра, нет сил держаться за камни пальцами, превратившимися в корни, и корни те, не выдержав чудовищного напряжения, рвутся один за другим и обдают камень и чахлую траву дымящейся кровью…
В душе, как череп, белая скала, под нею прошлое, как море. Брызг черных жгучая смола так леденит и пахнет горем. И нет дороги с той скалы, и ждать нет сил и прыгнуть страшно в кипящие холодные валы, идущие многоэтажно.
Но стих шум моря, свист ветра исчез, рухнул и поглотился мглою Белый Утес, и прямо перед глазами, неторопливо перебирая ножками, прополз огромный белый паук, и невидимая паутина, как струна, источала замирающий в истоме и недосягаемой высоте звук.
Мурлов оторопело смотрел на паука, потом с удивлением понял, что это и не паук вовсе, перебирающий лапками, а высвеченные – непонятно каким и откуда источником света – белые длинные пальцы сильно изогнутой худощавой кисти неторопливо перебирают невидимые клавиши, перебираясь все выше и выше в область неслышимой страсти, область недостижимых октав. И это болезненное сочетание хрупких женских пальцев и мягкая меланхолия звуков, порождаемых ими, рождало тревогу и щемящую грусть. Вместе с мелодией погас и свет, исчезла рука, исчезли и до боли знакомые, неузнаваемые длинные тонкие пальцы. Мурлов осторожно сделал шаг, другой, с волнением желая и страшась наткнуться на руку и порвать тонкую нить наваждений, и снова замер, прислушиваясь и вглядываясь в пустоту.
С минуту он стоял, приходя в себя, ошеломленный видением – так, должно быть, ошеломленно застывают капли дождя, столкнувшись с препятствием, прежде чем разлететься на брызги, свет и запах.
Мурлов сделал несколько шагов наверх. Почему-то вспомнился Раскольников на лестнице. Он ведь тоже всю жизнь хотел что-то доказать себе и окружающим. Курлыкнул звонок. Дверь распахнулась. Приветливо, не по ночному. В прихожей был полумрак.
С неловкой улыбкой Мурлов переступил порог, как-то по-деревянному обнял хозяйку дома и почувствовал ее родное тепло, ее запах и ее соленые слезы на своих бесчувственных губах. Сколько минут стояли они так, боясь шевельнуться? Кто же их знает? Кто их считал?